Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2

— А вы — что?

— Саша пытался… Что говорить? Человек произносит модные слова. Искусство его волнует, поскольку мало занимательных спектаклей, фильмов.

— А тебя — только в мировых масштабах? А что нет для нас хороших пьес? Ролей? Не на чем расти, особенно актрисам, не волнует? Это разве не важно?

— Погоди…

— Вот год наиграюсь, а дальше? Нельзя на одной классике. А эти пустые, бесформенные схемы — думать страшно! А то еще пошлость или такое приземленное, что самая разновоновейшая форма не прикроет бедности.

— Погоди…

— Формализм — кривлянье, архаизм — скука, но пусть же ищут!

— Надо знать, что ищешь, знать, за что тебе жизни не жаль.

— А не бывает: искренне хотел человек сказать свое дорогое точно, ярко, а не удалось?

— Пусть дальше ищет.

— А если сразу — трах! — формализм или еще какую-нибудь погань! Помнишь, в Горном Алтае дядя с научной станции объяснял садоводу просчет — не ругался: южный склон, крутизна… Помнишь, даже мы поняли? А критики? Не могут, что ли, конкретно сказать, в чем просчет, почему форма выперла или рассыпалась? По пальцам толковые рецензии…

— Крикнуть, шлепнуть можно — без ума, без знаний. А убедить…

— Ведь художник, по самой сути профессии, должен быть особенно впечатлителен… как ребенок. Зачем же по голове? Можно убить.

— Это уже уходит. Но я бы убивал за халтуру, за спекуляцию, за ремесленную стряпню.

— Заманить бы горячего драматурга, чтоб пожил, поездил, понял, полюбил…

— Замани, Алеха! — Олег одной рукой обнял ее за плечи, и рванул к себе, и оттолкнул, и как-то виновато засмеялся: — Замани. Кажется, наши… По-моему, Женькин голос…

— Надо Лильке резеду посадить. Чудесный живой запах. У Леши нашего в саду…

— Когда мы поступали, ты была здоровенная колхозная девчонка…

— А ты-то! Экзальтированная восьмиклассница, хоть бантик на головку! И вдруг — дядище. Как все переменились! Глашка, Михаил, Валерий были такие уважаемые…

— Глафира еще повернется.

— Ох, как мне тошно без вас! Четыре же года!

— «Не разлучить нас дням и годам» — слышишь? Ты приедешь…

— Кажется, легче было уезжать из дому от мамы… — Голос глухой, хотя Глаша не плачет. — Даже с Тамаркой до того грустно, а с тобой… Сколько мы ругались, а почему-то… Агеша идет! Рудный… Корнев с ними… Какие снопы цветов! — Она смеется, громко всхлипывает и бежит навстречу Соколовой.

Алене еще не расставаться с Агешей, еще две недели. Труднее всего отрываться от Олега (он ближе всех из оставшихся) и от Глашухи — а ведь правда, сколько ругались! Джека почему-то жалко, ходит с Майкой вдоль состава, тесно прижались друг к другу, у нее зареванная мордашка — кажется, все хорошо — разлука недолгая. А почему-то его жаль.

Миша курит у вагона. В окне — Марина с Маришкой. Зачем она родила? Чтоб крепче заарканить Михаила? Или чтоб разрешили отстать от своего курса и прибиться к соколовскому? Мишка обожает малышку. Хоть бы вырвался из колониальной зависимости. Обидно!

— Ты отсюда на Калининскую? Я провожу?

Алена оглядывается — Славка Роговин.

— На Калининскую. Через год и ты поедешь — пополнение…

Сергей приткнулся к Зишкиной родне. В нем все-таки что-то от Кулыгина. Хороший, работяга… С Зишкой пара, пожалуй. Хотя она все ходит за Сашкой. Надо сказать ему…

Коля «со сродственниками». Почему актер, когда все семейство — работники прилавка? Способный — ничего не скажешь. Мама родная! Барахла-то — чемоданище, два баула, корзина… авоська, вторая… Маленькой собачонки не хватает.

— Осталось двенадцать минут.

— Да.

Со Славкой легко молчать. Глашуха, кажется, рыдает на груди Рудного… Хоть бы склеилось у нее… она такая семейственная. «Маманя». Идут Радий и «очкарик» из райкома. Умно и честно выступил он вчера. И все, кроме Тарана (по обыкновению пыжился и фальшивил!), говорили искренне, душевно. Анна Григорьевна, конечно, удивительна…

Да — событие. «Первый комсомольский передвижной…» «Серьезное государственное дело». «Необозримое поле деятельности. И ответственность, ответственность и еще раз ответственность». Всегда знала, а вдруг наново поняла, какая важная, сложная работа пойдет там… без нее. Не думать. Не думать — Сахалин тоже не санаторий и не столица. Ох, не в том же дело!.. Все собрались возле Соколовой — головы, цветы…

— Пойдем, Славка.

В центре Агеша, Рудный, Радий, Корнев и «целинники», вокруг плотно родственники, друзья. Алена осторожно пробирается через кольцо.

Радий грозит пальцем Славке:

— Ты, слышь, без нее будущей осенью и не показывайся!

— Она приедет! — Олег уверен.

— Она же наша неотъемлемая… — Голос и лицо у Женьки раскисло, разъехалось.

Все девчонки, даже новенькие, в слезах. Только не заразиться! Глаша прижимается к Алене:

— Ты должна с нами.

Только не зареветь! Алена смеется:

— «Я жду приказания штаба!»

И опять шутки, слова из пьес и свои, строки стихов, песен… В напряженном, с горечью пополам, шумном веселье Алена вдруг остро чувствует Сашку. Он не глядит на нее, разговаривает с Рудным, и Зишка висит на его руке, а он устремлен к ней. Надо, обязана сказать ему. Восемь минут до отхода. Легче бы не говорить. Трусите, Елена Андреевна? Сказать надо.

— Когда же вас теперь к нам на гастроли ждать? — звонко Олежкиным голосом спрашивает Александр Андреевич.

— А я к ним планирую летом в отпуск!

Симпатяга Корнев! Приедет — слов на ветер не бросает. Ребята, родные мои, Олег, Валерий какой бледный. Джечка — Яшка, почему тебя жалко? И Сергей неприлизанный. Женька, кажется, в новенькую Лиду влюбляешься? Зишка — «душечка», счастья тебе настоящего бы!.. Да у каждого оно свое. Глафира, сейчас оторвется твоя рука от моего бока…

«Граждане пассажиры, до отхода поезда…»

Ух, и шум поднялся! Пять минут! Все идут к вагону.

— Саша!

— Лена!

Одновременно позвали, одновременно остановились.

Невозможно смотреть в глаза друг другу, не идут слова.

— Я хотела… Ты очень… Ты прекрасно играешь Тузенбаха… И вообще… Я виновата безобразно, только…

— Я уважаю тебя. Верю в тебя.

— Спасибо. — «Раньше бы!..»

— Тебе нужен развод?

— Развод? — «Ох, вопрос не простой… Нет. Никаких ниток, рвать до конца». — Нужен.

Только у него так вздрагивает лицо…

— Я пришлю тебе все. Прощай.

— Дай руку.

Взгляды их встречаются. Будто с трудом, он сжимает ее руку, и его, жесткая, железная, дрожит.

Нельзя обнять, никаких мостиков — все!..

— Ух, слава тебе, поспела! — На них с ходу налетает Душечкина, сует Саше букет огромных георгинов. — Возьмите. Всем это!

Втроем идут к двери вагона. Толчение, верчение, стычки, путаница смеха, слов, слез — все прощаются. Путаница в глазах, в голове — только не зареветь! Алена подряд целуется со всеми, мелькают лица.