Павел Федоров - Пограничная тишина

— Нет. У меня подружка есть, — сержант дернул за поводок. Собака, возбужденно подняв уши, ощерила страшные острые клыки.

— Мне нужно рассказать... — покорно присаживаясь на мокрую траву, начала было Настя.

Но Батурин ее перебил:

— Расскажете там, где надо, — он прилег на бок и негромко свистнул.

Из ближайшего куста осторожно выглянул солдат.

— Проводите ее к капитану Ромашкову, — приказал Батурин.

— Идем, девушка, — сказал солдат. — Вот сюда идите, впереди меня.

— Куда вы меня ведете? — спросила Настя. — Мне в сельский совет нужно. Там есть какой-нибудь начальник?

— Найдется.

— А кто?

— Идите и молчите.

— Мне нужен капитан Ромашков, понимаете?

— Не положено отвечать.

— Почему не положено?

— Разговаривать с задержанными не положено.

— Я говорю, что к нам пришел какой-то страшный человек.

— Ну и что?

— Хлеба просит, хочет через перевал пройти.

— Никуда он не уйдет. Там дороги нет. Давайте, гражданка, помолчим.

— У вас все такие молчуны? — вызывающе спросила Настя.

— Лучше помолчим, девушка, — строго сказал Кудашев.

А они шли по той самой тропинке, где Настя часто ходила с Валей в лес за грибами. Лес здесь сохранился от топора порубщиков, рос буйно и мощно. Широкими зелеными шатрами поднялись старые дубы. Темными свечами в небо устремились высокие пихты. Под ближайшей из них, с автоматом поверх плаща, стоял капитан Ромашков. Увидев Настю, он скорыми шагами пошел к ней навстречу.

— Настенька, почему вы здесь? — взяв ее за руку и отведя в сторонку, спросил Михаил.

— Я бежала к вам...

— К нам? Зачем?

— Меня мама послала. К нам пришел чужой человек... Я так бежала, что коленку оцарапала. — Настя подняла край юбки и показала залитую кровью ногу.

— Сейчас перевяжем. Хорошо, что пришла... Мы его уже давно проследили с собакой. Тебе больно? — натягивая бинт, спросил Ромашков.

— Не очень.

— Сейчас ваш дом окружают. Останься пока здесь.

— Он стрелять будет?

— Очевидно, да. А возможно, и нет...

— Если начнут стрелять, то как же наши. Мама, Миколка, Валя... — с беспокойством проговорила Настя.

— Постараемся взять его без шума. Я не туго затянул?

— Спасибо. Все хорошо.

— Не очень-то. Нога распухла.

— Пройдет. А ты знаешь, я этого человека видала, встречалась с ним.

— Где ты могла его видеть?

— В тот самый день, когда мы... когда ты... приезжал к Евсею Егоровичу.

Настя покраснела и умолкла. Подавив смущение, она рассказала, как шла одна в лесу и встретила двух незнакомых людей, которые угостили ее дыней.

— Я сразу не могла вспомнить, а потом узнала его, припомнила глаза, нос... А другой был постарше, плешивый.

— Может быть, ты ошибаешься? — наклонясь к ее лицу, спросил Ромашков.

— Нет. Это же было совсем недавно. Тот был такой вежливый, внимательный, — наивно продолжала Настя.

— Вежливый, внимательный, — расстегивая полевую сумку и роясь в ней, повторял Ромашков.

— Да, да! Ты не смейся! — настойчиво твердила она. — У него такая улыбка...

— А ну, взгляни, — протягивая фотографическую карточку, попросил Ромашков. — Может быть, он?

Настя посмотрела на фотографию и удивленно вскрикнула:

— Правда, он! Его уже поймали, да?

— Да... Этот вежливый кого угодно отправит на тот свет. Солдата одного убил.

Настя вздрогнула и выронила из рук фотографию.

Подошел солдат с автоматом в руках. Покосившись на девушку, он отозвал капитана в сторону. Сообщив ему что-то, быстро ушел и скрылся в кустах.

— Ты меня извини, Настенька. Начальство вызывает. Посиди здесь, отдохни.

— Я чего-то боюсь... Дрожу вся, — тихо проговорила Настя.

— Все будет в порядке.

Михаил снял свой плащ и накинул ей на плечи. Оглянувшись, хотел поцеловать, но, зная, что за ними наблюдают несколько пар любопытных солдатских глаз, не решился. Ободряюще помахав Насте рукой, ушел вслед за связным.

Поправив плащ, Настя прислонилась к пихте спиной. Она задумалась о Миколке, матери, сестренке Вале, оставшейся на сеновале. На глазах Насти показались слезы.

В хате звонко гудели мухи. В люльке сладко похрапывал Миколка. Во дворе тревожно и заливисто лаял Косматый. На разные голоса орали петухи.

Немного утолив голод размокшими в ведре кусками хлеба и помятой картошкой, Сапангос подошел к окну. Посматривая во двор, он часто оглядывался и на дверь. По его расчету, хозяйской дочери пора уже было вернуться, но она не приходила. Да и корову, как ему казалось, слишком долго выдаивали. После жадно проглоченной пищи ему захотелось пить. Пройдя в кухню, он выпил ковш воды и снова вернулся в горницу, встал у окна.

Склонив свои тяжелые шляпы, в саду недвижно стояли подсолнухи. На одном из них сидел взъерошенный хохлатый воробей-воришка и, вытягивая шейку, выклевывал семечки. Вдоль высокой изгороди кралась серая кошка. Выгнув спину, она вдруг шарахнулась в сторону и скрылась за огуречной грядкой. Воробей, испуганно пискнув, взлетел и, сделав круг, присел,на ветку яблони, дразняще покачиваясь на самом высоком сучке. Над верхушками ближайших от хаты деревьев беспокойно кружились лесные птицы. Прижавшись к окну оттопыренным, по-звериному чутким ухом, Сапангос все время прислушивался и зорко наблюдал за садом. Его беспокоила чего-то испугавшаяся кошка, которая так и не настигла вороватого воробья, тревожил и высокий забор в углу, густо заросший виноградником. Ему казалось, что широкие зубчатые листья трепещут, шевелятся.

С ведром в руках, накрытым чистым полотенцем, вошла хозяйка дома и осторожно заперла за собой визгливо скрипнувшую дверь.

Оторвавшись от косяка, Сапангос круто повернулся, спросил:

— Хлеб есть?

— Нет еще. Скоро придет, — не поднимая головы, ответила Лукерья Филипповна.

— Разве это далеко? — вытягивая вперед шею, напряженно спросил гость.

— На том краю, — вынимая из печки горлачи, спокойно ответила хозяйка.

— Очень долго! — вздохнул Сапангос.

— Потерпите немного.

— Кушать надо. Немножко молока дайте, — показывая на горшки, проговорил он требовательно.

— Сейчас процежу и налью.

Лукерья Филипповна сняла со стены цедилку и, дробно стуча о край горшка, неторопливо положила ее на горловину. Налив посудину почти до краев, она поставила ее на стол.

Схватив горшок, горбоносый жадно припал к нему губами. Пил не отрываясь, а сам все время глядел выпуклыми, сведенными к переносице глазами на хозяйку.

Лицо ее со строго поджатыми губами было нахмурено и неподвижно. Казалось, что оно навсегда застыло в одном непроницаемом выражении. Лукерья Филипповна стояла боком и разливала молоко по горшкам.

Сапангос, окончив пить, вытер губы рукавом рубахи, но крошки хлеба так и остались на его черном лице.