Виктор Крюков - Свет любви

— Знаю, что обидно тебе... Но учти: состав мандатной комиссии будет теперь другой.

— Как же! — усмехнулся Корнев, мускулы-скобочки откатились от губ в стороны, придав лицу злое, напряженное выражение. — Он слишком широк, состав этой комиссии. Члены ее везде: в штабах, в политотделах. И у них инструкция: тех, кто был на оккупированной территории, не принимать. И хотел бы кто-нибудь посочувствовать мне, да нельзя...

— Какой дурак составлял эту инструкцию? — с гневом сказал Пучков. — Из кого же, как не из тех, кто войну на своей шкуре испытал, кто еще подростком видел фашизм в глаза, должен пополняться наш офицерский корпус? Жизнь идет, ветераны стареют, их заменяют солдаты, узнающие о войне из книжек. А ты сам все это пережил. Не по-государственному подошли к тебе. И я говорил об этом в штабе. Надо сперва проверить, прежде чем не доверять. А не наоборот... Поэтому мы снова за тебя ходатайствуем.

— Не поеду.

— Ну вместо тебя поедет Громов или подобный ему. Тебе будет от этого легче?

Они стояли в дверях, мешая проходящим, но оба не замечали этого: разговор задевал обоих за живое.

— Ну что это ты все обо мне... — запротестовал Игорь. — Как себя чувствуешь-то?

— Пойдем присядем.

Сели на веранде в плетеные кресла. Положив рядом с собой на сиденье пакет с лимонами и сверток с колбасой, Корнев рассматривал друга так, будто тот только что воскрес из мертвых...

— Что, лицо в чернилах? — спросил Пучков, ощупывая небритую щеку. И тут же, в упор глядя на Корнева, сказал: — Слабак ты, как я посмотрю... На собраниях шумел, что надо предпочитать убеждение, а не принуждение, громил Громова, а дальше эскадрильи свои взгляды нести не хочешь. А их надо нести! Народ в армии становится все образованнее. Недоверие и грубое принуждение вредны. Сейчас, как никогда, дисциплина должна быть сознательной...

— Кончай, я ведь помощник групповода, — улыбнулся Игорь.

— Одно дело, друг, вести политзанятия, другое — проносить идеи через всю жизнь. Был бы ты офицером — давно бы и Громова поставил на место. Глядишь, и мне было бы легче, и другие заговорили бы твоим языком... Не думай, что льщу. Но такие, как ты, нужны армии. Ты и меня обидишь, если не пойдешь в академию...

— Не могу, Сергей. Напрасно ведь, не примут.

— А я-то считал тебя сильнее! — Пучков закурил. — Учти: училище наше свертывается. На днях механики из «старичков» уйдут в долгосрочный отпуск, многие офицеры — в запас... Куда тебя и меня перебросят — не знаю. И случая поехать в академию больше тебе не представится... Иди-ка в штаб, тебя ждут там.

— А ты сам чего не едешь?

— Математики пока боюсь. Вот сдадим курсантов — будет время. Засяду и на будущий год — за тобой.

— Зина, наверное, обрадуется! Она ведь спит и видит Большой театр...

— Если ты мне скажешь еще о ней хоть слово, — не подходи ко мне больше!

— Это почему же? — удивился Игорь.

— Не прикидывайся! И давай мне свои «трофеи». Проголодался, как щука за зиму. Судачка бы сейчас жареного...

Пучков встал и сам вытащил из-за Игоря пакет с лимонами и сверток с колбасой.

— Иди в штаб! А обо мне в эскадрилье скажи, что через дня три убегу отсюда.

И, прижимая «трофеи», Пучков пошел в лазарет.

В два часа дня, как только обеденный перерыв закончился, Корнев вошел в штаб училища, находившийся в узком пятиэтажном здании, похожем на пожарную каланчу. Говорили, что его построил до революции какой-то толстосум-градоначальник, имевший звание брандмайора. Хозяин дома сидел наверху, пил чай и глядел с высоты, нет ли в крепости пожара. (Крепость эта была в то время южным рубежом Российской империи.)

Штабной офицер предложил Игорю переписать прошлогоднее заявление. Игорь переписал его, сидя за столом Касимова. Выходя из комнаты, он увидел, что писарь разговаривает в коридоре с Громовым.

— Зачем он приходил к вам? — спросил Громов, проводив Корнева взглядом.

Касимов пояснил.

— Наверное, расписал в биографии, как уничтожал фашистов? Он хвастун, я его знаю с детства. На одной улице росли.

— Пойдем ко мне, проверим, — предложил Касимов.

Перелистывая на столе друга документы земляка, Громов думал:

«Вот человек! Если я стремлюсь попасть в академию, значит, у меня интересы шкурные. А если сам он — у него интересы благородные. Лицемер! С него все и началось. Из-за него я испытал столько позора. Спасибо, землячок! Если ты низверг меня, то и я постараюсь, чтобы ты не стал инженером. Постараюсь! Мне терять теперь нечего».

Громов отдал Касимову документы, туже затянул ремень, оправил гимнастерку, попросил бумаги и заперся в пустой комнате, которую только что высвободили для штаба полка майора Строгова.

Стандартные листы бумаги, исписанные мелким каллиграфическим почерком, каким теперь владеют очень редкие люди, соскакивали со стола один за другим. Но не красота почерка была главным достоинством письма, а неотразимая логика мыслей, пробивавшаяся сквозь канцелярский стиль, который Громов искренне обожал. Мысли текли быстро, Громов едва успевал заносить их на бумагу: никогда он не писал с таким вдохновением.

Из штаба на почту Громов бежал радостно, чуть ли не вприпрыжку. Он испытывал настоящее творческое удовлетворение.

Но когда он вернулся к другу, ему пришлось услышать самое страшное в его жизни известие.

— Где ты был? Тебя вызывают в трибунал, — сказал ему Касимов.

— Откуда ты это знаешь?..

— Дежурный по штабу принял телефонограмму из гарнизонной комендатуры: старшине Громову немедленно явиться к председателю военного трибунала...

— Почему ты сразу не сказал, что меня отдают под суд?

— Женя, я ничего не знал... Видно, приказ генерала шел по секретному отделу.

— Что ж, прощай! — побледнел Громов, обнимая друга.

— Ну что ты? — оттолкнул его Касимов. — Тебя не взяли под стражу. А это значит, что еще вернешься. Не волнуйся: у тебя же столько благодарностей в деле, это выручит тебя и в трибунале...

Громов повернулся, пошел к лифту. Створки были открыты, кабина качнулась под ним.

«Как шатко все в этом мире», — подумал Громов и вдруг сообразил, что ему надо не наверх, а к выходу, вниз.

«Вниз... вниз... До чего докатился ты, старшина Громов!», — мрачно подумал он о себе, как о ком-то постороннем.

На улице, неподалеку от контрольной проходной, его обогнал Корнев. Он нес Пучкову бритву: уж слишком непривычно было видеть аккуратного Сергея бородачом.

Корнев глянул на старшинские погоны Громова и хотел напомнить, что их надо снять (Громова разжаловали до младшего сержанта), но промолчал и прошел мимо, все ускоряя и ускоряя шаг.

— Постой, погоди! — вдруг закричал Громов и бросился вдогонку так, будто Корнев по меньшей мере был его брат родной, которого он не видел десяток лет. — Меня вызывают к председателю военного трибунала, — тихо, еле переводя дух, сказал он.