Анатолий Буйлов - Тигроловы

— Ты, дядюшка, осторожней ножом работай, — недовольно сказал Николай. — Я смотрю, в трех местах уже мездру продырявил.

— Ну дак и чо? — продолжая быстро орудовать ножом и не поднимая головы, спросил Евтей. — Подумаешь, две махонькие дырки, чай не сапоги хромовы шить будут из этой шкуры.

— Сапоги не сапоги, а все-таки ни к чему лишние дырки. Директор мой такой привереда... В прошлом году достал ему великолепную рысью шкуру, выделанная уже была, отмятая, но в двух местах зашита — собаки порвали, когда еще живая была, да еще от картечин несколько дырочек на шее, так он и то недовольно поморщился, когда разглядывал ее.

— Так, стало быть, эта шкура тоже ему предназначена?

— А то кому же, дядюшка? Ты как только что родился! Ты думаешь, он мне отпуск дает без содержания — за красивые глазки? Как бы не так! Из каждой поездки привожу ему то шкурки на шапку и на воротник, то рога изюбриные, то еще чего-нибудь.

— Ну, понятно, понятно, племяш, — перебил Евтей усмехаясь. — Дело житейское, чего там юлить... Слышь, Павелко, а Павелко! — Евтей взглянул на Павла испытующе и с доброй затаенной усмешкой. — Ты, я смотрю, тоже директорскую шкуру не жалуешь, мало того, что тремя пулями ее продырявил, так еще и ножом норовишь прорезать.

— Я думаю, Евтей Макарович, директор извинит меня за такое хамство, тем более, что дареному коню в зубы не смотрят...

— Хорошо ответствовал, отрок Павел, — удовлетворенно кивнул Евтей, вновь принимаясь за прерванное дело.

«Ну и черт с ней, со шкурой, — с сожалением подумал Павел. — Тогда желчь моя будет, отдам ее матери на лекарство». Но все-таки досадно было ему примириться с той мыслью, что шкура достанется Николаю, уж лучше бы ее взял Евтей или Савелии...

Через полчаса напряженной работы охотники сняли с медведя шкуру и, оттащив ее в сторону, принялись разделывать тушу. Савелий взялся за самое ответственное — ловко и быстро вспорол живот, не прорезав при этом объемистый медвежий желудок, выгреб требуху на снег, отыскал печень, затем прилепившийся к ней полный, с кулак величиной, желчный пузырь, вырезал его, завязал узелок, чтобы желчь не вытекла, и деловито... прикрутил к пуговице своей шинели. Николай, ревностно следивший за движениями отцовских рук, одобрительно кивнул, а Павел, поймав на себе все тот же испытующий, добро улыбающийся Евтеев взгляд, едва заметно понимающе кивнул ему и широко, добродушно заулыбался, чувствуя, что вот именно сейчас, в сей миг освобождается от какой-то непонятной, обременительной тяжести.

«Черт с ней, и с желчью тоже, — уже без сожаления и даже весело подумал он. — Поделим жир — медведь жирный, килограммов по десять каждому достанется. Кто же у меня жир медвежий просил? Столяр просил, директор школы, дочь у него болеет, дальше кто еще? Да, соседка, Марья Ивановна, просила. Кто-то еще просил — не помню... Ну и матери остальное — тоже не повредит ей медвежий жир: в нем все витамины — полезная штука!»

Выпотрошив медведя, Савелий тщательно срезал с туши сало, которое тут же на снегу раскладывал на четыре равные части. К каждой он добавил еще и по большому шматку внутреннего, наиболее ценимого сала. Получилось килограммов по десять. Медвежью тушу Савелий разделал на восемь частей, все это сложил в одну кучу, оглядев ее, удовлетворенно сказал Павлу:

— Сходи-ка, Павел, вон к той елке, наломай лапнику, укроем от ворон да снегом присыпем — мясо придется однорукому отдать, нам его за один раз не вытаскать, а день терять недосуг... А ты, Николай, — повернулся он к сыну, — шкуру потуже сверни, пока она на морозе не застыла. В избушку ее к безрукому отнесем — там сохраннее будет, а потом, после отлова, приедем сюда, день потеряем да вынесем ее — вот и ладно будет.

Когда Павел принес охапку еловых веток, Николай уже скатал шкуру и затолкал ее в мешок. Мясо закидали ветками и засыпали снегом. На верху бугра Савелий воткнул наклонно тонкий прут, привязал к нему дратвой две стрелянные карабинные гильзы так, чтобы они от дуновения ветерка покачивались и, ударяясь друг о друга, позванивали. Это для устрашения волков и ворон. Оставалось на снегу неразделенное сало — четыре кучки. Павел порадовался тому, что захватил с собой в поход двухметровой длины целлофан. Взял он его для того, чтобы ставить перед нодьей или костром экран-стенку, рядом с таким экраном спать теплей, в бока не дует. Но придется пожертвовать целлофаном, завернуть в него медвежий жир, иначе пропитаются им все вещи в рюкзаке.

— Ну дак чо, кажись, все сделали как надо, — удовлетворенно сказал Савелий, оглядывая вытоптанную площадку. — У всех ли на месте все? Не затолкли ножи, рукавицы в снег? Ты, Николай, жир-то во что класть будешь? Надо было в середину шкуры положить его, и мой, и свой положи туда. До избушки тут километра два — не более, донесешь, а я бы твое шмутье к себе положил. Жир-то надо ли тебе?

— Да как же не надо! — Николай стоял над кучками жира, широко расстав ноги. — Как же не надо! Ну даешь ты, отец... Моя Надька только жиром и спасается. Прошлогодней пятилитровой канистры даже до осени не хватило. — Он говорил, ни на кого не глядя, словно бы только к отцу обращаясь, но в то же время как бы и Павлу с Евтеем объявлял, что «его Надька только жиром и спасается». — Как врачи прописали ей после операции медвежий или барсучий жир пить, так и пьет она его с тех пор... А тут еще пришлось поделиться с Ефрюшиным. Толстый такой, помнишь, в гости к нам приходил? Бутылку рижского бальзама приносил еще? Ну ты еще плевался, когда пил, не понравился тебе бальзам, помнишь? Начальник снабжения. Ну так у него дочка тоже болеет — жир заказывал...

— Это который любовнице своей цветной телевизор подарил, а женка его в энтот телевизор ейную же хрустальную вазу запустила?

— Этот, этот, — недовольно поморщился Николай.

— А-а, помню, помню! — обрадовался Савелий, поворачиваясь к Евтею. — Это ему я панты в прошлом году посылал. Старый хрен — под шестьдесят ему, а с любовницей баловается. Ну а годы-то, годы свое берут, вот он и просит у меня панты: «Я, говорит, мужчиной еще хочу побыть, достаньте мне панты, а я вам взамен достану и привезу на дом любого строительного материалу...»

— У него нынче летом дочка чуть не померла, — сдерживая досаду, перебил Николай не в меру разговорившегося отца. — Сложнейшую операцию профессор сделал ей, шансов, что выживет, мало было. Теперь потихоньку выздоравливает. — Николай с упреком посмотрел на отца. — О любовницах он давно уже позабыл, всякие лекарства достает, с ног сбился. А лучшее лекарство — медвежий жир. Но где его в городе достанешь?

— Да это уж точно, — виновато закивал Савелий. — Надо помочь человеку, рази мы против? — Он заискивающе посмотрел на чуть заметно усмехающегося Евтея: — Ну дак чо, Евтеюшко, поможем человеку, раз тако дело?