Эльза Бадьева - Допуск на магистраль

— Девятая комната — на старт!

Антон открыл дверь, взял у Геннадия книги. Стоя, полистал. С сожалением оторвался, убрал в тумбочку. Девчонки, подхватив под руки поджидавшего их Родиона Ильича, скрылись в изломе коридора, и парни догнали их только возле трамвая. С шумом все вместе ввалились в вагон, заняли всю площадку, а потом долго, медленно ехали три остановки и сошли у нарядного бело-зеленого здания с тремя музами на классическом, строгом фронтоне.

Геннадий, опередив всех, пошел к театру быстро, чтобы успеть занять хорошие места. У самого входа оглянулся. Девчонки торопливо бежали следом. Притихшая Люся шла рядом с таким же маленьким, как она, Родионом Ильичом. Антон стоял посреди тротуара, расставив ноги, прижав к груди перевязанную руку, и смотрел на здание театра так, как в картинных галереях смотрят на большие — во всю стену — полотна.

Геннадий вошел в зал, когда опередившие его девчонки уже заняли целый ряд и с трудом оберегали места от посягательств студенток театрального института. Увидев Геннадия, обрадованно и ожесточенно замахали ему. Потом пришла Люся. Молча, не торопясь, села рядом и, повернувшись назад, вытянув шею, уставилась на ближайшую входную дверь.

— Ну, наконец-то! — притворно оживившись, сказала она и, привстав, крикнула: — Родион Ильич! Сюда!

Она подвинулась, освободив коменданту кресло рядом, и тот, оказавшись между нею и Геннадием, суетливо и неловко откинул тут же отскочившее обратно сиденье, смутился и, еще немного поборовшись с креслом, наконец устроился, блаженно погладил бархатные подлокотники, сказал мечтательно:

— Этот театр очень похож на Большой. Я там перед самой войной... сына слушал.

— Артист? — рассеянно спросила Люся и, обернувшись через плечо, нетерпеливо глянула в сторону забитого людьми прохода.

— Артист, — значительно произнес комендант. — В хоре.

Люся шарила глазами по освещенному, полному движения залу и уже не слушала коменданта. А он с удовольствием пояснял:

— Теперь-то воюет. Как все. И в госпитале свое отлежал.

Она больше не скрывала своего беспокойства, встала.

Геннадий не выдержал:

— Ты кого ждешь?

— Места же есть, — недовольно повела плечами Люся. — Наших смотрю.

Когда прозвенел второй звонок, Антон сам нашел их, но сесть не успел: его окликнула Ванда Ляхова, крупная, грубо сбитая, но для своей комплекции удивительно подвижная девица. Она легко растолкала оставшихся без мест, забивших проход студентов, остановилась у края их ряда.

— Ты это что же, Смолин, на учет не встаешь?

Тот, видно, не понял, и она повторила рассерженно:

— На учет не встаешь, а взносы платишь.

И переметнулась на Люсю:

— Почему принимаешь?

И снова прикрикнула на Антона:

— Где комсомольский билет? Потерял? Так и скажи. Напиши заявление. А мудрить нечего.

— Перестаньте кричать, — попросил Антон сдержанно. — В райкоме все известно.

— А мне неизвестно, — отрезала Ванда.

— Хорошо. Я зайду в комитет объясниться. После спектакля...

В зале стоял шум, но сидевшие рядом прислушивались и с любопытством оглядывались. Разволновавшаяся Люся стояла теперь рядом с Вандой, теребила ее за рукав и умоляюще уговаривала:

— Не надо здесь. Я ведь тебе все рассказывала...

Ванда, не слушая, отстранила ее мощным, распирающим рукав локтем, сказала угрожающе:

— Не посмотрим, что фронтовик. Комсомольская дисциплина для всех одна.

Антон резко рванулся, подтолкнул Ванду, ухватил ее за обмякшую сразу, безвольно повисшую руку, решительно повел к выходу.

— Куда? — не поняла она.

— В райком... в горком... Куда угодно!

Она было остановилась, обрела прежнюю свою уверенность, вскинула голову, милостиво разрешила:

— Можешь после спектакля. Буду в комитете.

— Ну, нет! — оборвал Антон и пошел из зала.

Ванда раздраженно пошла за ним. Обернулась, крикнула Люсе:

— Место сохрани. Заступница!

Она вернулась в антракте, одна, шумно пробралась между рядами, втиснулась в кресло, перевела дыхание.

— Ходили в райком? — всмотрелась в ее разгневанное лицо Люся.

— Такие дела собрание решает, — отрезала Ванда.

И по ее тону, по красным, припухшим пятнам на больших рыхлых щеках, по тому, как беспокойно и бессмысленно двигались ее тяжелые руки, то одергивая, ощипывая платье, то укладываясь на коленях, Геннадий предположил, каким резким, даже, может быть, оскорбительным получился у нее разговор с Антоном.

Прежде тихая, замкнутая, стеснявшаяся своей нелепой внешности, Ванда, как только избрали ее комсомольским секретарем, стала криклива, шумна, недобро-напориста. Она вечно кого-то за что-то отчитывала, или поучала, или подозревала и буквально охотилась за «персональными делами», выискивала их, видела порок в самых безобидных товарищеских отношениях.

Красивых девчат она считала пустышками, а к мужчинам испытывала какое-то особое мстительное чувство. По-видимому, за их равнодушие, за отсутствие всякого к ней интереса. И, как ни старалась, не умела этого скрыть. Студенты, не замечавшие ее поначалу, теперь откровенно недолюбливали и с нетерпением ждали перевыборов, желая положить конец ее бурной, граничащей с деспотизмом деятельности.

У Геннадия тоже было столкновение с Вандой по какому-то пустячному поводу. И поэтому сейчас, не зная причины инцидента, он заранее был на стороне Смолина. Однако заступничество Люси его обеспокоило.

Люся торопливо и возбужденно что-то объясняла, доказывала Ванде, но та сидела не глядя на нее и, казалось, не слушая. Началось действие, а Люся, понизив голос, все шептала ей в ухо, пока наконец не обернулись сидящие впереди.

Словоохотливый Родион Ильич, явно симпатизировавший Антону, потерял всякий интерес к спектаклю и до конца действия подавленно молчал.

На другой день в зале консерватории шло общее комсомольское собрание. Объявление о нем висело уже давно, однако собрание несколько раз откладывалось, как говорили злые языки, за неимением очередного персонального дела. А тут вдруг появился повод — студентов снова посылали в колхоз «на картошку».

Поднявшись на сцену, где стоял покрытый старым красным коленкором стол, Ванда произнесла строгую, призывную речь, похожую скорее на обвинительную, потому что в ней как бы подвергались сомнению и патриотизм, и дисциплинированность, и элементарная порядочность студентов. Ей не возражали. Ее просто не слушали: кто переговаривался, кто читал, а некоторые откровенно дремали. Речь эта была ни к чему: от работы в колхозе никто не отлынивал. Единственно, что пугало и беспокоило студентов: в чем ехать? Уральская осень переменчива, и недолгое бабье лето неожиданно могло смениться холодными обложными дождями, липким, слепящим снегом. По собственному опыту студенты знали, какой пыткой может обернуться тогда для них работа на поле и как подведет тогда не пригодная в деревенских условиях, не спасающая от холода и сырости их одежда. Она не успевает за ночь просохнуть, а обувь, задвинутая ухватом в самое нутро долго не остывающей русской печки если и просыхает, то становится жесткой, коробливой, до крови стирает ноги.