Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Бог его знает, зачем мне это понадобилось, но я готов был подойти к ней и спросить, что она за человек, — я был почти убежден, что отвечать она станет старательно и серьезно. Хотя, наверное, она знает о себе так же мало, как и я…

Я сидел на соседней лавочке и смотрел на нее сбоку сквозь неторопливые жесты старика. Разговор разворачивался долгий, с широкими обобщениями и экскурсами в собственную молодость — собственно, даже не разговор, а монолог. Старик говорил, а девушка слушала, глядя на него.

Впрочем, в этом еще не было ничего удивительного: вежливо смотреть и глаза — это и мы умеем.

Но руки ее не ерзали на коленях, руки ее лежали спокойно — наверное, эту девушку с детства учили, что не выслушать человека так же неопрятно, как утром не почистить зубы.

Я смотрел на ее руки и радовался, что у нее руки, а не ручки и пальцы, а не пальчики, — так и должно быть. Такими и создали когда–то этих девушек две разных волны; прадеды–разночинцы дали им крепкое тело, здоровый румянец и большие руки, а душу в них вдохнули Тургенев и Блок…

Я сидел на соседней лавочке и все время поглядывал на часы, потому что летучка начиналась в четыре, а дежурным критиком был именно я. Метро мне уже ничего не обещало, а поймать такси в такое время нелегко.

Я уже начал ненавидеть чопорного старика, который вместо того чтобы достойно и тихо писать мемуары, нудно морочит голову восемнадцатилетней девчонке. Но я ничего не мог поделать: в наше цивилизованное время сам Иван–царевич, встретившись с Кащеем Бессмертным, уступил бы ему место в троллейбусе.

Наконец старик поднялся, а девушка осталась сидеть.

Я подошел к ней и попросил:

— Дайте мне, пожалуйста, ваш адрес. Она довольно робко посмотрела на меня. Я подождал несколько секунд и сказал:

— Будем считать, что мы обошлись без бюрократического вопроса «зачем»?

Она снова подняла глаза и тихо проговорила:

— Улица Черняка, дом шестнадцать, квартира два. Я поблагодарил, попрощался и пошел к выходу из парка.

Назавтра я ее не встретил и был этому даже рад. Я не хотел встречать ее ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Когда–нибудь потом. Важно, что встречу…

А Юрке стали колоть шведское лекарство. Сашку я старался не отвлекать и не знал толком, помогает ли препарат. Но настроение у Юрки стало получше.

Я по–прежнему проводил в больнице почти все свободное время. И это вовсе не было горестным и тяжким долгом. Я лишний раз убедился в том, в чем убеждался и раньше: люди живут везде. И на отгоне, где кругом степь, и на зимовке, где кругом снег, и даже в лагере, где вокруг на годы колючая проволока.

Жили и здесь, в больнице. Все — даже безнадежные. Некоторые знали, что их привезли в больницу умирать. Но человек не может умирать шестьдесят дней. И люди жили свои пятьдесят девять суток, как жили бы пятьдесят девять лет, постепенно приспосабливались к боли, к уколам, к слабости, переходящей в беспомощность, и смеялись, пожалуй, лишь немногим реже, чем смеются на воле, за обшарпанной больничной оградой. Это был не подвиг, а быт. А когда–нибудь подобное предстоит каждому, потому что приспособиться к старости не легче, чем к болезни…

Люди медленно, со вкусом перечитывали Блока, с интересом и участием расспрашивали о жизни молоденьких санитарок, морщили лбы над шахматами, рубились в шашки, в поддавки, проигрывали в домино свои последние дни, азартно слушали футбольные репортажи и торопливо листали «Сержанта милиции» — иногда уходили в последнее беспамятство, не дочитав десяток страниц…

И сам я незаметно втянулся в этот своеобразный мир, принял его законы и изо всех сил резался с Юркой в шахматы, потому что и за месяц до конца ему был нужен честный партнер.

Все это немного походило на последний день в южном доме отдыха, когда человек знает, что день последний, что завтра уже не будет этого моря, пляжа, сверкающей жары, виноградных навалов на базарчике и девушек, бегущих к воде… Но и в последний день не возьмешь всего солнца и не съешь всего винограда. Постепенно человек смиряется, он живет этот день, как жил прежде, и даже садится за пульку, конца которой нет.

Как–то Ира сказала, что хочет со мной поговорить. Мы вышли в парк и сели на лавочку.

— Гош, ты понимаешь, — сказала она, — тут такая история…

Вид у нее был заговорщицкий и чуть–чуть смущенный, как у десятиклассницы, приглашающей на вечеринку. Впрочем, оказалось, что речь и идет о чем–то вроде.

— Тут у одной девочки день рождения, — сказала Ира. — И общем, мы решили собраться… Ты ее знаешь— Нина из третьей палаты.

Нина? Я неуверенно пожал плечами. Я разговаривал тут с разными девушками. Но попробуй запомнить их в больнице, где все на один халат…

— Худенькая такая, у нее очень красивые волосы.

Я не мог вспомнить, и Ира махнула рукой:

— Ладно, не в этом дело, я тебе ее потом покажу… Значит, мы решили собраться, и она хочет, чтобы пришел ты.

Я недоуменно спросил:

— А где собраться–то?

Ира ответила, понизив голос:

— Тут на третьем этаже есть свободный кабинет. Мы уже договорились с Сашей.

— А кто будет? — спросил я, будто речь шла о рядовой субботней вечеринке.

И, будто речь шла о рядовой субботней вечеринке, она стала перечислять, загибая пальцы:

— Ты, Нина, мы с Юрой, Нинина соседка с мужем и Саша со своей девочкой. Восемь человек.

— И Сашка согласился? — спросил я.

— Ну да. Только просил, чтобы по–тихому.

Все–таки Сашка человек!..

Потом мы обсудили техническую сторону дела.

— Юре нужно принести костюм, а девочкам платья, — сказала Ира.

Я удивился:

— Зачем, какая разница?

— Ну что ты, — возразила она, — это же день рождения.

— Ну и что?

Она снисходительно улыбнулась:

— Да ну что ты, Гоша! Знаешь, как девочкам хочется одеться!

Я тупо спросил:

— А как мы протащим внутрь эту уйму тряпок?

— Я принесу в сумке.

— Все сразу?

Она снова улыбнулась моей наивности:

— Конечно нет. Ты с вещами будешь стоять внизу, а и пройду два или три раза. Нам лишь бы внутрь пронести. А погладить можно уже там.

Я испугался:

— И утюг, что ли, потащим?

Ира засмеялась:

— Неужели ты думаешь, что в больнице нет утюга?

Я вдруг вспомнил самое главное:

— Стой! А пить–то им можно?

— Саша говорит — немножко можно. Сухое или кагор.

Я понял, что ничего другого мне не остается, и решился:

— Ладно, притащим. Ты только прикинь, сколько чего надо — колбасы всякой и прочего. А в субботу пойдем вместе и купим.

Она деловито сказала:

— Я думаю, колбаса не понадобится. Вот смотри: я сделаю салат, утку и спеку пирог. Купим еще яблок и сыру. И конфет…

Это было уже свыше моих сил. Я представил себе, как мы с Ирой, перемазанные утиным жиром, обсыпанные крошками, мчимся вверх по больничным лестницам, и мужество покинуло меня.