Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Светлана помогала Ире накрывать на стол. Сашка о чем–то спросил ее, она обернулась и кивнула. Она держалась очень робко, все время молчала. Я просто представить себе не мог, что она станет делать, когда кончится вся эта спасительная застольная возня.

Но представить я не мог и другого: что стану делать я сам.

Раньше со мной никогда такого не было. Все решалось мгновенно и как бы само собой: лучше сделать и жалеть, чем жалеть, что не сделал. Но теперь было совсем по–другому. Я понимал, что стоит сказать две или три фразы, услышать столько же в ответ — и, независимо от «да» или «нет», вся моя жизнь станет сложной и мутной. Главное, мутной, какой она никогда не была. И дело не и морали, не в сплетнях — плевать я на это хотел! — дело во мне самом.

Светлана встретилась со мной взглядом и неуверенно улыбнулась, я, естественно, улыбнулся в ответ. Но я не стал гадать, что стоит за ее улыбкой, потому что все никак не мог понять, что стоит за моей.

Я честно пытался думать, хоть как–то сопоставить разные «за» и «против», но вместо разумных мыслей в мозгу навязчиво крутилась все та же песенная строчка:

Я не знал, как она ко мне относится. Мог бы, пожалуй, узнать — по голосу, по взгляду, по движению плеч…

Но я и не старался понять. Я помнил все время, что она «Сашина девочка», и даже представить себе не мог, как с этим быть, не мог представить, как это я буду отнимать ее у Сашки, который и вообще–то не знает, что такое предательство, и уж конечно не ждет его от меня.

И еще одно было самое страшное, — через это я не мог, просто не мог переступить: Сашка был Юркин врач, часть его жизни…

Мы придвинули к столу кушетку, покрытую пожелтевшей клеенкой, поставили три стула и кое–как разместились.

Нина сидела рядом со мной. На ней было черное платье с блестками.

Я похвалил.

— Ты прямо кинозвезда. Странно, что раньше я тебя не запомнил.

Она сказала:

— Это все проклятый халат! Я в нем как голая — даже в коридор выйти стыдно.

Мы разлили вино по зеленым пластмассовым стопочкам, которые, как матрешки, вынимались одна из другой, причем самую большую торжественно вручили имениннице.

— Ну, товарищи, — сказал муж, — что–то руки стали зябнуть, не пора ли нам…

Он сделал паузу, поклонился рюмкой в сторону Нины и закончил негромко, по с выражением:

—…дерябнуть! Так сказать, дерябнуть за именинницу!

Тост был принят с восторгом, и мы дерябнули за именинницу.

Светлана с Сашкой сидели сбоку. Я увидел, как он со своей обычной безрадостной деловитостью накладывал ей на тарелку салат, а она тихо сказала «спасибо».

Это было чертовски больно, и вообще было чертовски больно видеть ее рядом с ним… И вообще рядом с кем угодно…

Это уже никуда не годилось. Я чувствовал, что уже не держу тормоза, что поезд тронулся, и если выпрыгивать из него, то сразу, сейчас.

Тогда я сказал себе: «Хватит. Кончено».

Я сказал себе: «Так нельзя. Все!»

Я сказал себе, что это хорошо и справедливо, у Сашки и должна быть такая девушка: он хороший парень, он честный врач, он лечит Юрку.

Я сказал себе, что этой девочке просто повезло — муж у нее будет врач, самая чистая профессия, какая только есть, честного врача можно уважать уже за то, что он врач.

Я сказал себе, что я сам, если не сволочь, должен быть рад, что она любит серьезного спокойного парня.

А так как это подействовало не слишком надежно, я стал смотреть на нее трезво и проницательно и увидел, что она не слишком красивая и довольно нескладная, что руки у нее велики, глаза не светятся никаким особенным умом и вообще все, что у нее есть, — это восемнадцать лет и хорошее воспитание…

— Ну, товарищи, — сказал муж, — что–то стало холодать, не пора ли нам…

Он сделал паузу и с общим поклоном закончил:

—…поддать! Так сказать, поддать за прекрасный пол.

И опять мы все радостно засмеялись — не потому, что тост был так уж неотразимо остроумен, а потому, что этажом ниже шли сейчас последние перед сном таблетки и уколы, еще ниже, у входа, бдительно дремала вахтерша, а здесь худая смелая девчонка справляла день рождения под самым носом у судьбы.

— Вот он всегда так, — ворчливо, но не без гордости проговорила жена. — Сколько он этих тостов знает — ну просто уму непостижимо!

Нина оживилась, все вертела головой, задевая меня волосами и тут же бережно поправляя этот пышный неустойчивый шар. Она следила, чтобы тарелки были полны, и виновато спрашивала:

— Гош, наверное, вина мало?

— Да все нормально, — отвечал я. — Ты выписывайся скорей, тогда уж свое возьмем.

Это ободрение было слишком шаблонным — Нина замолчала, горько усмехнулась и сразу как бы осунулась.

К счастью, положение спас муж. Ему было лет тридцать пять, звали Колькой, он был долговяз и добродушен. Помимо остроумия, за ним водилась еще целая куча талантов. Он вдруг стал петь, подыгрывая себе на несуществующей гитаре. И хоть пел так себе, но зато без остановки, не заставляя себя просить. Песни были и туристские, и блатные, и композитора Колмановского, и неизвестно чьи, почти полностью состоявшие из звукоподражания.

— Да ну что вы, — отмахнулась от наших похвал жена. — Он же их сто восемьдесят штук знает!

Вина в бутылках больше не было. Мы распечатали пузатую бомбочку и, так как наклейку никто разобрать не смог, постановили, что это тот самый ремарковский кальвадос.

Я допил свою стопочку — вино было крепленое, но приятное. Нина протянула мне свою, почти полную.

Я покачал головой:

— Пей, мне хватит.

Она сказала:

— Выпей ты. Я тебя прошу.

— Буду знать все твои мысли.

— Ну и пусть, — согласилась она.

Глаза ее блестели, но я знал, что дело тут, в общем–то, не во мне.

Она вдруг взяла меня за руку и потащила в закуток между бормашиной и голым больничным шкафом.

— Ты знаешь, сколько мне сегодня? — спросила она.

— Лет двадцать?

Я знал, что двадцать два, но она была женщина.

— Поцелуй меня, — сказала Нина. — Именинниц всегда целуют.

Она приподнялась на цыпочки и прижалась ко мне.

— Обними меня, — сказала она. — И не надо делать мне комплименты. Мне двадцать два года, ты же знаешь. Ну и наплевать — все равно я не успею состариться.

— С чего это ты вдруг? — спросил я.

Я не знал, чем она больна, но на всякий случай приготовился врать. В конце концов, она должна мне поверить — весь род человеческий держится на том, что женщины верят мужчинам.

Она вдруг заплакала, уткнувшись лицом мне в грудь, и я стал гладить ей волосы и плечи. Потом приподнял ее голову и бережно поцеловал в щеку.