Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Я подумал почему–то, что хорошо бы сохранить ее вот так, как есть, чтоб стояла дома всю зиму. Я не знал, зачем она нужна мне, но чувствовал, что нужна, есть в ней что–то такое, чего мне недостает.

Но куда пристроить ее в моей безалаберной комнате? Через месяц высохнет, умрет, как пеплом, покроется пылью…

Бросать ветку было жаль, и я воткнул ее в кольцо ограды. Но рядом с геометрической правильностью парковой решетки плохо смотрелась эта неупорядоченная красота…

Я еще немного побродил по парку, пробираясь сквозь бузину и останавливаясь почти у каждого клена. Клены были красивы все по–разному. Они стояли обособленно, словно подчеркивая свою избранность. И я почувствовал уважение к природе, которая каждую осень воздвигает себе такие памятники…

Я вернулся в корпус и зашел к Юрке. Он спросил, узнаю ли я завтра, как и что в институте, и я сказал, что поеду прямо с утра.

Потом мы поговорили о разных разностях, в частности, о будущем науки, и Юрка стал утверждать, что лет через пятьдесят генетика решит, по крайней мере, половину терзающих человечество проблем.

Я, в общем–то, тоже на это надеялся, но по логике спора был вынужден Юрке противоречить и сказал, что не стоит переоценивать ученых мужей: вот и физики, взломав атом, торжественно уверяли, что теперь нашей планете одна только дорога в райскую жизнь. Я сказал, что больше рассчитываю на лириков, — эти, по крайней мере, не убьют.

Но Юрка возразил, что эпопея, особенно в толстом переплете, тоже сойдет за орудие убийства: если трахнуть как следует по голове…

Ира слушала нас и хохотала — не столько потому, что разговор был веселый, сколько потому, что настроение у Юрки поднялось.

А мне было стыдно перед Юркой. Ни Сашка, ни я ничем не смогли ему помочь. Но он сам себе помог. Фанатик обрел идею.

Из больницы мы вышли вместе с Сашкой и до метро шагали почти молча. А в вагоне народу было полно, и в толчее и шуме наш куцый разговор совсем выдохся.

Уже в центре я спросил:

— Ты обедал?

Он пожал плечами — странный ответ при его обычном стремлении к точности!

На Арбатской мы поднялись по самому длинному в Москве эскалатору и вдоль бульварчика прошли к Дому журналиста. Стеклянный аквариум тамбура, непреклонный швейцар и жалобная стайка пижонов у входа придавала каждому входящему оттенок избранности и даже некоторого аристократизма. Я достал свой членский билет, и мы с Сашкой присоединились к аристократам.

В величественном вестибюле и романтически мрачном баре Сашка немного оробел и со страхом и уважением оглядывал завсегдатаев, среди которых особенно выделялся высокий лохматый демон в замшевой куртке с застежками — самая яркая фигура Дома журналиста, его символ и почти герб. За всю свою жизнь демон не написал ни единой строки — но это принципиального значения не имело…

Мы сели за свободный столик.

Я спросил:

— Выпьем?

Он неуверенно отозвался:

— Я вообще–то не очень люблю.

— Брось, — сказал я, — все медики воруют спирт.

Он серьезно возразил:

— Да нет, спирт же учитывается…

Обедать по–настоящему Сашка отказался, и я взял бутербродов, апельсинов и бутылку коньяку — не так уж много на двоих, просто для легкости разговора.

Но Сашка пил слабо, я даже удивился: уже с трех рюмок он по–мальчишески помрачнел и, вытягивая шею, все поводил головой из стороны в сторону, будто прислушивался к чему–то.

Мы допили коньяк, доели апельсины, докрошили корки, и я повел Сашку наверх, в одну из тихих закоулочных гостиных, куда обычно восходят из ресторана, дабы всесторонне обговорить грядущий материал, или утрясти вопрос о командировке, или, на худой конец, окончательно разрешить кардинальные проблемы журналистики.

Мы сели на голубой диванчик в стиле, вероятно, маркизы де Помпадур, и я спросил:

— Ну, а вообще–то как жизнь?

Сашка откинулся назад, вытянув ноги и раскинув руки, — словно распял себя на спинке дивана. Так он сидел с минуту, глядя прямо перед собой. Потом вдруг повернулся ко мне и с болью проговорил:

— Слушай! Вот что вы, гуманитарники, делаете! Журналисты, писатели…

Я уставился на него. Я ничего не понимал. Он сказал:

— Ну зачем вы людям жизнь ломаете?

Он замолчал, и я стал думать, как бы помягче спросить, в чем дело. Но он снова заговорил:

— Вот вы пишете: «идеал», «идеал»… Ну, скажи — ты когда–нибудь этот проклятый идеал видел?

Я сказал, что не видел, но и не писал о нем никогда.

Но Сашка, по–моему, просто меня не услышал. Он растерянно и горько покачал головой:

— «Идеал, идеал»… Вбила она себе в голову этот дурацкий идеал!

«Значит, все–таки она», — подумал я и разом вспомнил то, что раньше мимоходом отмечал, не вдумываясь: когда бы я ни шел в больницу, на лавочках перед Юркиным корпусом сидел разный народ, но Светланы среди них не было. Я не видел ее ни разу по приезде.

Я вспомнил все это и вдруг почувствовал подлую радость оттого, что у них все рвется или уже порвалось, что она больше не «Сашина девочка»… Светлана, просто Светлана, скромная девушка со светлой косой — каждый имеет право подойти к ней на улице…

Я жадно ждал, что он еще скажет, Но Сашка молчал — долго, минуты две. Так долго, что я успел опротиветь самому себе.

Чему я радуюсь? Что они поссорились из–за какой–нибудь ерунды? Что сейчас так легко оттереть Сашку, который и защищаться–то толком не сумеет?..

Наверное, в жизни я сделал достаточно плохого. Но никогда, ни единого раза мне не приходилось вот так обдуманно и трезво, идти на подлость.

К черту! Пусть другие режут подметки на ходу…

Сашка что–то говорил, но я не слушал — сперва надо было договориться с самим собой. Но потом мне показалось, что он обращается прямо ко мне. Я переспросил:|

— Что ты говоришь?

Он повторил горестно:

— Понимаешь — я для нее недостаточно негодяй!

Я не понял:

— А это еще почему?

Он ответил:

— Вот из–за идеала. Посмотрела в девятом классе какое–то кино, и теперь у нее есть идеал… Я врач, а он гуманитарник. И все думают, что он негодяй.

— Кто «он»?

— Идеал, — ответил Сашка. — А я не подхожу…

Это было слишком нелепо. Если бы рассказывал не; Сашка, я бы решил, что это розыгрыш. Я спросил:

— Так он что — только в кино?

— Ну в том–то и дело, — сказал Сашка.

Он замолчал — наверное, выговорился до конца.

Я тоже молчал. Постепенно ко мне возвращалась трезвость. Не после коньяка — он на меня не подействовал, а после всей этой трогательной истории.

Я думал о нем и о ней, о Сашке и о Светлане. Поссорились? Ничего, помирятся. Все нормально: бранятся — только тешатся. Уж как–нибудь разрешат свой пионерский конфликт!

— Вбила себе в голову этот дурацкий идеал, — сказал Сашка, и голос его звучал трагично. Я хмуро посоветовал: