Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Она хотела тут же броситься на меня, но я схвати, ее за руки. Она вырывалась, царапалась и даже попыталась лягнуть меня ногой. Но я держал крепко. Наверное, я больно сжал ее руку: она сморщилась и оскалилась. Потекли слезы, и Танька глотала их, подвывая.

— Ну–ка успокойся, — сказал я.

Она не сразу перестала вырываться.

Я спросил:

— Ты что, с ума сошла?

Танька снова дернулась. Но я был бдителен.

— Зачем ты это сделала?

Она зло всхлипнула:

— А ты думал, я вообще… Думал, за карьеру продам что угодно?

— Вот дура! — сказал я. — Это же действительно необходимо.

Теперь она сидела тихо. Я быстро собрал разбросанные по полу клочки. Завернул их в газету и положил на подоконник, на всякий случай подальше от Таньки Mухиной.

— Теперь склеивать придется, — сказал я. Она шмыгала носом и икала, глотая слезы. Я догадался:

— Хотя у тебя, наверное, второй экземпляр есть.

— Есть, — хмуро всхлипнула она.

Я сел с ней рядом, погладил по голове.

— Ох и дура же ты, Танька! В кои–то веки сделала настоящее дело…

— А теперь тебя уволят! — провыла она сквозь слезы.

Я сказал:

— Да ничего не случится. Объявят строгий с предупреждением—для разнообразия неплохо. А там возьму на три месяца псевдоним. Только и делов.

Я, конечно, знал, что этим не откупишься. Но я не хотел, чтобы она порвала еще и второй экземпляр.

Она спросила, все еще шмыгая носом:

— А фельетон, правда, ничего?

Я посмотрел на нее:

— Ну честное слово, отличный. А Одинцова ты заарканила просто классно.

— Пусть только напечатают — я уж его не выпущу! — пригрозила Танька.

— Правильно, — кивнул я.

Лично на Таньку Мухину я надеялся средне. Но фельетон, напечатанный в газете у Федотыча, — от этого камня вряд ли сумеет увернуться даже Одинцов…

— Вот только перепечатать надо бы, — сказал я. — Неудобно тащить Федотычу второй экземпляр. Отдай завтра в машбюро.

— Сама перепечатаю, — буркнула она.

— А у тебя есть машинка?

— Один парень одолжил.

— Опять парень! — покачал головой я. — Хоть бы раз была одна девка.

— Да ну их к черту, — проворчала Танька, — терпеть не могу бабья.

Она встала, оправила юбку и стала надевать пальто.

Дергая лапой, она все пыталась влезть в правый рукав, а левая пола пока что волочилась по полу.

Я помог ей одеться, несколько раз шлепнул, отряхивая, а потом одернул, чтобы мальчики любили Таньку Мухину, хотя они, наверное, любили ее и так.

— Да ладно, — сказала она, — не старайся. Надоели мне все, как сто чертей.

Я вдруг вспомнил:

— Стой-ка! Ты ж небось есть хочешь.

Я открыл холодильник и вытащил оттуда кульки и свертки. Вино доставать не стал — с меня хватало и трезвой Таньки Мухиной.

Она мгновенно распотрошила один сверток.

— Ишь ты — мясо! — алчно сказала Танька и, схватив в правую лапу буженину, принялась грызть ее прямо с куска.

Потом у нее вдруг проснулась совесть:

— А тебе что–нибудь останется?

Я успокоил:

— Видишь, сколько кульков.

Танька дожевала буженину, съела еще что–то и развеселилась. Она вообще была легкий человек. Вставая, она сказала:

— Ладно, король, когда тебя выгонят, переходи на мое иждивение. Мне с первого вроде десятку прибавят.

Она стояла в дверях и ухмылялась, а я стоял и ждал, когда она уйдет. Я вовсе не торопился ее выставить, и конец вечера после ее ухода никаких радостей мне не сулил. Просто все было обговорено и решено, Танька уже застегнула пальто — а я вообще не люблю этого бессмысленного прощального топтания у дверей.

Но Танька все не уходила, все топталась. Потом даже взяла мою руку, молча, как школьница, впервые таинственно прибежавшая на свидание к мальчику. Я улыбнулся и осторожно пожал ей ноготь мизинца — говорят, в романтические века именно так объяснялись в любви. Она засмеялась, но руки моей не выпустила.

— Слушай, а фельетон, правда, хорошо написан? — спросила она вдруг.

Я смотрел на нее, не отвечая. Я уже трижды сегодня говорил ей об этом, и мне не поправилось, что она спрашивает в четвертый раз.

Лицо ее помрачнело, она крепче сжала мое запястье. И вдруг сделала то, чего я никогда от нее не ожидал: моей ладонью с силой шлепнула себя по щеке…

Весь следующий день я ждал Танькиного звонка. Она не звонила. Ни в два, ни в три, ни в четыре. Тогда я позвонил ей сам.

— Ну чего там? — спросил я. — Есть новости?

Она сказала:

— Я все хотела тебе позвонить…

Голос у нее был жалобный, и я вдруг подумал, что все сорвалось. Конечно же сорвалось — потому и не звонила, оттягивала плохую новость…

— Отдала? — спросил я спокойно, чтобы хоть немного успокоить ее.

— Отдала. Он уже прочитал. Я все хотела тебе позвонить…

— Да ты говори прямо, — сказал я, стараясь повеселей. — Завернул, что ли?

—— Да нет, сказал, в субботу пойдет, — ответила она прежним жалобным тоном, и я понял, что все просто: то, что фельетон идет, и есть ее плохая новость.

— Ну, и слава богу, — сказал я.

И вдруг почувствовал, что больше всего мне хочется сейчас положить трубку. Мне сразу стал безразличен этот разговор и безразлично все дальнейшее. Идет — и слава богу. Я свое дело сделал, машина закрутилась — ну и пусть крутится своим чередом. А с меня хватит — устал, неинтересно, не могу…

Но я все–таки трубку не положил и даже задал все вопросы, которые в таких случаях положено задавать.

Я спросил:

— Правил?

— В трех местах фразы выкинул, говорит, грубо. И еще насчет заглавия ворчал, но я взвыла.

— Ну и правильно, — похвалил я. Мне было совершенно все равно, то будет заглавие или не то. — Еще что–нибудь сказал?

— Спросил, читал ли ты этот фельетон.

— Ну, а ты?

— Сказала, что читал, — ответила она и вдруг испугалась: — А что, не надо было?

— Да нет, какая разница…

Мы еще немного поговорили, она спросила, принести ли мне полосу, когда будет сверстана. Я сказал, пускай принесет. В общем–то, мне это было совершенно все равно. Корабль шел своим путем, своим, а не моим, и по–своему поднимался на волне, и по–своему рушился вниз… А я был не мальчишка, который радуется, когда дают подержаться за руль.

В последующие два дня ничего существенного не произошло.

Впрочем, нет — кое–что все–таки случилось: звонила девушка.

Я не знал, кто она, — тетя Катя вечером так и сказала: звонила девушка.

А потом, около одиннадцати, когда я бегал к Лехе на первый этаж за папиросами, меня снова спрашивали, опять девушка.

В принципе ничего особенного в этом не было. Девушки звонили мне время от времени, когда реже, когда чаще, но звонили. Но всех их тетя Катя знала — если не по имени, так по голосам, по особым приметам: даже Танька Мухина имела уже четкое определение «тощая да лохматая».