Владимир Корнилов - Семигорье

Макар сидел на лавке, пришивал лямки к мешку. На столе — припас на долгую дорогу: чистые портянки, обмылок в тряпице, бритва, жестяная кружка, ложка, полкаравая хлеба. На стене на плечиках — выгоревшая, но простиранная и отглаженная гимнастёрка с подшитым воротничком и значками, спортивными и оборонными. Не по времени топилась печь. Тётка Анна творила пироги — руки по локоть в муке. Потерянно глянула на Ивана Митрофановича, вздохнула, отвернулась.

Рядом с Макаром — Витька, по-домашнему босой, в выпущенной поверх штанов рубахе. Младшего Гужавина Макар всё же забрал из химлесхоза. Дал поработать сезон на подсочке и сборе живицы, так сказать, принюхаться к самостоятельной рабочей жизни, и забрал к себе в дом, под опёку тётки Анны. В школу Витька не вернулся. Макар устроил его в МТС, сам готовил сразу на тракториста и комбайнёра и поторапливал с ученичеством, будто знал, что скоро придётся приторачивать к плечам солдатский мешок.

С хмуро напряжённым лицом Витька наблюдал сборы на войну.

Иван Митрофанович без радости сел на отставленный к стене табурет, сцепил перед собой худые длинные пальцы, будто это он виновен в том, что Макар снаряжается в дорогу.

Макар пришил лямки, дотянулся до гимнастёрки, вдел в клапан кармана иглу с хвостом суровья, крест-накрест намотал нить на иголку, карман застегнул. Сложил со стола в мешок всё своё нехитрое солдатское снаряженье, петлёй из лямок прихватил верх мешка, накрепко затянул.

— А колобушки?.. А пироги?.. — крикнула от печи тётка Анна.

— Пироги вместе поедим, мама. Перед дорогой, — сказал Макар как-то даже весело, как будто не война дожидалась его за порогом. — Что примолк, Митрофаныч? Или сам распалился воевать?!

— Моя война, Макар, вся тут — с бабами да с детишками, — отшутился Иван Митрофанович. — Чудится мне, что и парни не засидятся. Всё ли собрал для службы? Может, наказ какой дашь?

— Наказ один: мать не в молодых годах. Пока Витя в доме — нужды нет. Но сам понимаешь…

— Мог бы не говорить о том.

Иван Митрофанович завозился на табурете. Всхлипнула у печи тётка Анна. Макар быстро подошёл, приобнял мать.

— Ну зачем, мама! Мы же договорились — не навек отлучаюсь. За хозяина пока Витя. Хлеба — с запасом. Дров до второй зимы. Картошку уберёте — тоже будет. А к весне вернусь…

Макар осторожно гладил пригнутую спину матери, лаской и словами возвращал её к привычным заботам. Похоже, сейчас он сам верил, что отлучается ненадолго: поставит на место то, что непредвиденно порушилось где-то там, на западных границах, и возвратится в Семигорье к делам.

Тётка Анна успокоилась ласковым спокойствием Макара. Не вынимая рук из желоба, в котором месила тесто, попросила:

— Оботри-ка мне глаза, Макарушка…

Макар концом фартука вытер у матери слёзы, убрал с её набрякшего морщинами лба волосы.

— Что же, мама, ставьте пироги. Мы пока самоваром займёмся. Ныне всё равно не до сна! — и, поворотившись к Ивану Митрофановичу, объяснил: — Поутру ещё в МТС: Виктору комбайн и дела передаю. Ему же инструмент да ещё кой-какой дефицит. Сейчас каждой железке — золото цена. А хлопотать по ремонту ему придётся, больше некому. Одобряешь?..

Иван Митрофанович пересел на лавку, приобнял Витьку.

— Таких бы пяток да с машинами — горя бы не знал. Ты бы, Витёк, наших хлопцев к машинам приохотил — Ивана Петракова, Ваську моего, Полянина Лёшку. Пока суд да дело, глядишь, урожай уберут.

Иван Митрофанович прощался с Макаром на воле. Оба стояли на выбитой их же ногами тропе, молча смотрели, как опаляется над лесом зоревое небо. В домах светились окна, но село к этому часу притихло. Даже петухи не подавали голос. Сквозь лес просочилось солнце, закраснели макушечные листья на уличном тополе.

Хлопнул, как выстрел, пастуший кнут.

Иван Митрофанович от неожиданности даже вздрогнул, повернул голову.

— Война не война, а стадо выгоняй! — сказал Макар; его обрадовало привычное щёлканье подпаска — всё шло своим чередом. Иван Митрофанович в задумчивости отозвался:

— Жизнь войной не задавишь!.. Ты, Макар, вот что, на лёгкую войну не надейся. Сила на нас попёрла потяжелее Деникина и Колчака, так что готовь себя с запасом!.. Хотел одну штуку тебе передать. Не суди старика с нынешней гордостью-то: мол, чувствительность и тому подобное. Я как был, так и живу. И прошу: возьми-ка вот это и спрячь, чтоб при тебе было. Не тяжело, а весит. Землица тут. С Урала, с того места, где Чапая постреляли. Хранил для памяти. В тяжёлую минуту на руку сыпанёшь, думаешь: «Тебе ещё ничего. Ему — хуже…» Возьми-ка вот, спрячь. Уральская, а по духу — своя… Дай-ка обниму тебя!..

Макар почувствовал под ладонями костлявые лопатки Ивана Митрофановича и неожиданно с горечью подумал, что Иван Митрофанович совсем старик!

Он проводил его до калитки, постоял, вслушиваясь в шум и голоса оживающего привычными заботами села.

Всё было, как всегда: с мычанием и блеянием собиралось в улице стадо, торопливо скрипел так никем и не смазанный колодезный журавль, бренчали вёдра, взлаивали собаки, и петухи горланили, но чего-то недоставало этим привычным, как дребезжание стекла в окне, звукам. Макар не сразу уловил чего, но потом понял: проснувшемуся селу не хватало громких бабьих голосов. Всё было, как обычно поутру, а бабьих голосов не было, и от того в наступающем дне чувствовалась затаённая тревога.

Высыпали из домов ребятишки, вслед за стадом, в прогон, поскакали к реке на палках-конях, размахивая прутьями-саблями. До Макара донеслись их тонкие голоса: «Ребя! Бей фашистов!»

Перекрывая утренний шум, рванула не по времени гармонь. Хмельной мужичий голос вдруг выкрикнул:

И тут полоснул тишину бабий вой.

Макару стало не по себе — чужую боль он всегда чувствовал острее, чем свою.

Вот так он и запомнил это последнее в Семигорье утро: стадо, согнанное без бабьих голосов, мальчишек, радостно проскакавших к реке, гармонь и этот полоснувший по сердцу бабий вой. И запомнил ещё пух, летящий с высоких, красно освещённых солнцем тополей. Пух летел, цепляясь за ветви, плетни, траву, копился в ямах, на завалинках. Лето — а тропа вся запорошена, будто снегом…

Красношеин собирался на войну шумно. Опухший от хмельной без отдыха ночи, он с раннего утра вытащил на волю стол, водрузил ведро браги, принесённой от Капитолины, велел Васёнке выставить таз квашеной капусты, выкатил из погреба последний, ещё не початый бочонок с огурцами. Размахивая ковшом, шумел и звал к угощенью всех, кто оказывался поблизости.

Васёнка на крыльце, прижимаясь к тёсаному столбику, придерживала за руку Лариску, запавшими за ночь глазами смотрела на Леонида Ивановича, не чувствуя покусанных и опухших губ.