Владимир Корнилов - Семигорье

Степанов пристально смотрел в глаза Стулова и, пожалуй, впервые за время совместной работы с ним почувствовал удовлетворение от разговора.

Стулов поднялся, вышел из-за стола, умеряя басовую силу своего голоса, сказал:

— Воюйте спокойно, Арсений Георгиевич, не оглядываясь. Не подведём… Победного вам пути!

Он крепко стиснул Степанову руку.

Елена Васильевна нашивала вторую заплату на старые, теперь рабочие, замасленные Алёшкины штаны. Расправляя под иглой машинки материю и снова берясь за ручку и прищуриваясь от луча вечернего солнца, отблёскивающего на выпуклости колеса, она с состраданием поглядывала, как сын жадно и торопливо ел — ложкой сгребал со сковороды обжаренную картошку, запивал из кружки молоком. Он был по-домашнему в майке и трусах, на обожжённых солнцем красных плечах бугрились мускулы, голова прикрыта копной густых, лишь пятернёй расчёсанных волос, почему-то неровно выгоревших — на висках и по краям загорелого лба волосы были почти белыми.

Такими же были и брови, с остатками желтизны, колюче и как-то смешно встопорщенные. Алёша страшно похудел: на плечах и груди мускулы, а широкие запястья — одна кость, длинные тощие пальцы — как лапы у курицы, и сплошь в ссадинах. Это увлечение комбайнами вряд ли ему по силам…

— Алёшенька, ты совсем не бываешь дома! — упрекнула Елена Васильевна. — Смотри, на твоём лице остался один нос. Разве можно так истязать себя!

Алёшка возбуждённо смотрел на мать и улыбался белыми от молока губами.

— Не надо, мамочка, упрекать в том, что поправить не в наших силах, — говорил он, явно довольный той новой для себя жизнью, которой сейчас жил. — И моя лёгкая поджарость — всего лишь следствие. А причина… причину ты ведь понимаешь, мам?..

Да, она понимала причину этой Алёшкиной «поджарости» и весёлой возбуждённости. С восьми утра до четырёх дня он безотлучно в школе комбайнёров — собирает и разбирает и учится водить степные корабли. А прибежав домой, отмывшись и пообедав, несётся в город, через две реки, на обязательное свидание с Ниночкой! Любовь всё-таки пришла к нему, и в самое неподходящее время — второй месяц идёт война, сёла обезлюдели, везде суровые и молчаливые женщины, а он, будто иссушенный жаждой, всё видя и понимая, не может оторваться от своего первого чувства. Он знает, что скоро и ему туда, на край России, где война. Елена Васильевна боялась даже представить этот неотвратимый день и в то же время в душе гордилась Алёшей, теми мужественными его шагами, которые он сделал в первые дни, в первый же день войны!

Она ясно помнила всё, как будто день этот остановили в её памяти. Алёша, ещё не остывший от радостей выпускного школьного вечера и ночных гуляний в лугах, у Волги, где у костров он и его друзья, все эти милые мальчишки и девчонки, прощались с юностью, школой и друзьями, ещё счастливо смущённый отличным аттестатом и премией — огромным письменным прибором, который он с неуклюжей бережливостью выставил для обозрения на стол, и возбуждённый сознанием важности совершившегося в его жизни, ясный, устремлённый в будущее, как утро в погожий день, — Алёша ещё ничего не знал. Никто ещё ничего не знал. И вдруг — радио. И выступление Молотова. И сжались губы Алёши ещё пухлые, ещё детски радостно распахнутые глаза потемнели, и родное его лицо стало таким далёким, что она испугалась.

На следующий день вместе с Витей Гужавиным он пошёл в военкомат. Вернулся до неузнаваемости злой, сидел дома, смотрел газеты, ждал отца.

Разговор с Иваном Петровичем был в её присутствии, и, может быть, только тогда, слушая их разговор, она до конца поняла своего Алёшу. Он откинул газету отцовским жестом и обиженно заговорил:

— Папа, ты не мог бы убедить военкома? Человек получил право распоряжаться нашими судьбами и не хочет понять, что мы нужны на фронте…

— Вероятно, ты не один так думаешь, — ответил Иван Петрович, стараясь не показать, что у него тоже есть свои обиды. — Что тебе сказали?

— До осени гуляйте. Нужны будете — вызовем. Так сказали!

Иван Петрович сидел боком к столу с выражением какой-то грустной рассеянности на лице.

— Ты вот что учти, — сказал он, пальцами поправляя очки. — Тебя могут вообще не призвать в армию. У тебя сильная близорукость. Мне, например, отказали по этой самой причине…

Алёша тогда не разобрался в скромном достоинстве отца — слишком был переполнен своими оскорблёнными чувствами. Он почти кричал:

— Но у тебя ещё и сердце?! А я? Ворошиловский стрелок — раз, охотник — два, лыжи, бег, водный марафон… Нет, папа! Если меня не возьмут — умру от стыда. Убегу, уползу, с охотничьим ружьём уйду, а воевать буду!

Елена Васильевна почувствовала, как словно в пустоту упало сердце. Подумала. «И убежит. Она его не остановит. Даже Ниночка не остановит!..»

Иван Петрович, видимо, тоже понял, что сын не шутит. Примиряя его с необходимостью, сказал:

— Хорошо. Возьмут — поедешь… Что ты думаешь делать до осени?

— Об этом и хотел говорить!

Иван Петрович думал, пальцем отстукивая по столу.

— Занять тебя просто, — сказал он. — Надо другое: должна быть отдача, и — быстрая… Курсы открыли при МТС. Месяц учёбы, месяц работы — подойдёт?

Он вопросительно смотрел на Алёшу. Потом перевёл взгляд на Елену Васильевну.

— Как, Лен, одобряешь?

Она молча кивнула: всё-таки ещё два месяца Алёша будет рядом.

Так «на пока», до какого-то страшного, кем-то уже назначенного дня, определилась жизнь её Алёши.

А неожиданное признание Ивана Петровича её даже разволновало — от утаённого его порыва пахнуло боевой романтикой тех прежних, революционных лет!

Елена Васильевна с ровным нажимом крутила ручку машинки, сосредоточенно направляя под иглу материю.

Алёша отнёс сковороду в кухню и теперь пил чай. Низко клонясь к столу, он старательно закрывал чашкой рот и нос до самых глаз и нерешительно поглядывал из-под выцветших своих бровей. Он хотел и стеснялся говорить.

Нетрудно было догадаться, что томит её Алёшу.

Облегчая сыну шаг к откровению, она спросила:

— Как у тебя с Ниной?

Алёшка вспыхнул, закрыл лицо руками. Так сидел с минуту, не дыша, потом опустил руки, елозя чашкой по столу, сказал:

— Всё кончено. И виноват я сам… — Он сказал это мрачно и с такой безнадёжностью, что Елена Васильевна перестала шить.

— Что случилось? — спросила она встревожено.

— Не знаю, мама, не знаю… Я уступил своим низким чувствам, и вот… Скажи, мама, что делают девушки, когда их… ну, вдруг поцелуют?..

Елена Васильевна едва успела скрыть улыбку.

— Обычно убегают, — сказала она.

— Ну, а потом?

— А потом делают вид, что ничего не было.

— Правда? Это правда?! И это их не обижает?..