Владимир Корнилов - Семигорье

— Поели бы на дорожку! — предложила Елена Васильевна, когда Алёшка выбежал в кухню уже в сапогах и с ружьём.

— Благодарствуем! — с достоинством отказался лесник, — мы что-ничто и в лесу сообразим. У нас в лесу, как в дому, — не пусто. Верно я говорю? — он подмигнул Алёшке.

Действительно, в лесу Красношеин был как дома: рассказывал, показывал, будто товары перед Алёшкой раскидывал.

— Здесь рябцов много, — говорил он, кивая на поблёскивающий бочагами внизу, в еловом урочище, ручей. — А вон там, на бугре, в осиннике, зайцы прижились… Под этими вот липками груздей наломаешь. Под стаканчик его, солёненького, — пирогов не надо! В листопад отца сюда приведёшь. Скажешь, место я показал… Батька-то балуется? — Красношеин пальцем щёлкнул себя по шее.

— Нет, не пьёт.

— Больной, что ли?

— Да нет… Глупость, говорит, всё это. Преступная трата здоровья, времени.

— Н-да… Заучил! — Лесник хитровато смотрел на Алёшку, в непонятной радости потирал свою крепкую шею. — Соломоны!.. А что, Алексей, говорят, батька твой в Москве большим человеком был?

— Что-то не замечал! — Алёшка улыбался, его забавляла тяжеловатая хитрость лесника.

— А сюда по своей воле прибыли?

— Разумеется!

— Убей — не пойму, что за интерес у твоего батьки до наших горушек!

— Здесь же Волга! Места для отца родные. Дед тут похоронен.

— Вот оно что! — удивился лесник, на это раз, кажется, искренне. — А матушка у вас, скажу я тебе, человек! Не обращайте, говорит, внимания на беспорядок. Это мне-то?! Видна столица!..

На старой вырубке лесник остановился.

— Во, здесь — черныши, — сказал он. — Стадион их тут. Играются. Вишь, гладь какая? Ни пня, ни валежины. И зелень будто стрижена… Та вон берёза и эти вот ёлки — трибуны… С них тетёрки наблюдают, как петухи друг друга щиплют! Заводят петухов, как бабы нашего брата!

Он неожиданно хохотнул, Алёшка стыдливо отвёл глаза.

— Сами-то вы охотитесь? — спросил Алёшка.

Лесник не успел ответить. В бору тягуче треснуло. Перекрывая ветровой шум, где-то глухо пало дерево.

— Я службу несу! — строго сказал Красношеин. Он медленно стащил с плеча ружьё и замер, выслушивая необычный звук. Его лицо ещё больше заострилось у подбородка, глаза щурились, большое ухо от напряжения шевелилось. — Это не повал. Это порубщик! — с какой-то зловещей радостью проговорил он. — Пошли.

Два мужика топорами споро отюкивали сучья у распластанной сосны. Рядом обмахиваясь хвостом, стояла лошадь, впряжённая в передок. Задок был уже отведён и подтащен к сосне. Мужики торопились.

Красношеин приложил палец к губам, поставил Алёшку за дерево. Он ждал и не мешал порубщикам работать. Мужики пилой замерили и быстро отпилили два кряжа, вырубленными тут же берёзовыми слегами с кряком и сдержанным уханьем накатили на дроги. Когда молодой мужик верёвкой перехватил и туго всё затянул, а мужик постарше и посолиднее перекрестился и взял под уздцы лошадь, Красношеин мигнул Алёшке и вышел на дорогу.

— Бог в помощь, работнички! — сказал он весело и, не торопясь, как хозяин в своём доме, пошёл к возу.

Молодой, как стоял, так и сел, прямо на обод колеса. Второй отшвырнул узду, в сердцах посулил чьей-то матери чёрта.

— Ну-с, приземляйтесь, работники. Обговорим, — сказал Красношеин. Он присел на корни, спиной к стволу, размашистым движением перекинул командирскую планшетку себе на колено. — Билетик на порубку при вас?..

Мужик, тот, что посолиднее, долго и неумело крутил папиросу, языком зализывал край газеты, взглядом незаметно прощупывая Алёшку.

— Дело-то оно такое, Леонид Иванович. До конторы не добраться было. Сам знаешь, время летнее. Одно ухватишь, другое горит. А тут ворота завалились… Вот мы с Митюхой и подались. Всего делов-то: пара стояков. С раскрытой двориной в зиму не пойдёшь…

— Совершенно справедливо. Мне только билетик на порубку и… — Красношеин пальцем постучал по планшетке.

Мужик, прищурив левый глаз, закурил от спички, правым глазом опять примерился к Алёшке.

— Как тебе сказать?.. Давеча я с лесничим говорил. Он вроде бы согласный был. Посулил написать. Опять же время горячее…

Красношеин откинул крышку планшетки, достал бумагу, огрызок карандаша. Порубщик настороженно покосился на бумагу.

— Ты что это писать удумал?.. — спросил он.

— Протокол.

— Какой такой протокол? — он зашёл к леснику с одной стороны, потом с другой. — Спрячь бумагу. От греха спрячь…

— Не могу, Севастьяныч. Закон!.. — Красношеин, локтем прижав к планшету бумагу, медленно чинил ножом карандаш. Порубщик, будто заворожённый, глядел, как у карандаша острится чёрное грифельное жало.

— Ты погоди! Ты погляди, — он говорил и толкал Красношеина в плечо. — Кабы я посаженное губил. Эвон деревьев-то сколько!.. А ты одну лесину в документ пишешь! Спрячь бумагу, не греши…

Красношеин положил в карман нож, не торопясь стал писать.

— Иди-ка, Севастьяныч, подпиши протокол, — позвал он. Мужик затравленно поглядел на лесника, отшвырнул не докуренную папиросу.

— Не обучен писать! — сказал он глухо и пошёл к лошади.

Красношеин поднялся, не спеша подошёл к брошенному окурку, каблуком втоптал в землю.

— Это во-первых, — сказал он спокойно. — Огонь бросать в лесу — покушаться на народное добро. Можно и под суд попасть. Во-вторых, брёвна придётся свалить.

Мужик качнулся, будто его толкнули.

— Как это свалить?! — сказал он оторопело. — Ты же в бумаге всё описал! Всё одно платить… Отдай лесину-то!

Он склонился с протянутой рукой, будто просил о милости.

Алёшка увидел протянутую, запачканную смолой и землёй руку, и сердце его сдавила жалость.

Он подошёл к Красношеину.

— Отпустите их! Пускай едут, — тихо сказал он. — Сосну не вернуть. А билет потом возьмут…

Порубщик в изумлении вскинул голову, его скорбное лицо осветилось надеждой.

— Во! — закричал он леснику, показывая рукой на Алёшку. — Видишь? Это — человек!

Алёшка заметил, как странно улыбнулся Красношеин. Он сложил протокол, убрал в планшет. Не изменив голоса, спокойно сказал:

— Помочь? Или сами брёвна свалите?..

Когда потные и грязные порубщики сели в пустые дроги, мужик, тот, что вёл разговор, дрожащими руками перебрал вожжи, сказал:

— Не узнаю тебя, Леонид Иванович. Не узнаю!

— Езжай, езжай, Севастьяныч! — Красношеин размашистым движением закинул за плечо бердану. Лицо его блестело, как после трудной работы.

— Видал нашу службу? — сказал он Алёшке, когда они вышли на дорогу. — Это, говоря политически, ещё Лига наций. Бывает и Хасан!..

Алёшка промолчал.

— Что, Алексей, спал плохо или ел плохо? Что смурый?..

Красношеин сидел, привалясь к сосне. Одну ногу вытянул по земле, другую подогнул к животу. Фуражку сдвинул к затылку. Довольно щурился от невысокого солнца, светившего сквозь прохладные стволы бора косым расколотым светом. От его тяжёлых рук, широких плеч, короткой шеи исходила мужицкая ленивая сила, и Алёшка, вот уже часа два ходивший с ним по лесу и ожидавший от него исповеди и покаяния, чувствовал, что эта сытая лесниковская сила ему не подвластна.