Владимир Корнилов - Семигорье

— Здорово! — сказал он, даже не стараясь смягчить свой неприветливый голос. — Ты что, в работники пошёл?..

Иван беззащитно стоял, стеснительно шевелил лопатой.

— Не, не в работники… — сказал он, глядя в пол. Шмыгнул носом, утёрся ладонью и вдруг вскинул на Алёшку счастливые глаза:

— Дядя Вася нас всех в дети взял!.. Отцом он нам теперечи! — Иван неумело засмеялся и отвернулся. — Ты не серчай! — сказал он. — Лопата вон вторая есть. Коли охота — помогай!..

Алёшка опустил голову, молча стоял перед Иваном. Что-то вокруг грохотало, сотрясая мир. Он слышал грохот и удивлялся, почему ничего не слышит Иван?

Иван покачивал лопатой, шмыгал носом и томился ожиданием. И чуткие лошади в стойлах, за его спиной, спокойно переступали ногами, хрупали сено…

В один из последних дней лета Алёшка подошёл к Василию, сел рядом, сцепил руки, глядя, как от напряжения белеют суставы на пальцах, сказал с обретённой решимостью:

— Спасибо вам, Василий Иванович. За меня, за Ивана, Вальку, Нюрку. Я плохо о вас думал! Думал, вы не добрый человек!..

Василий жёлтым пальцем снял пепел с самокрутки, долго молчал, разглядывая свою мозолистую ладонь. Сказал, как будто бы не к делу:

— Майка-то застоялась. Оседлать?

Алёшка покачал головой.

Василий молча докурил, бросил окурыш в бочку с водой, как и в тот раз, поглядел, пока он не угас, сказал, не одобряя:

— Напрасно, Алексей! Лошадь ты заслужил.

— Нет, Василий Иванович, даже не знаю, отработал ли то, что раньше взял. — Алёшка встал. — Больше, наверное, не приду. В город перебираюсь, до зимы в общежитии буду. Прощайте, Василий Иванович!..

Он поклонился и пошёл.

Алексей уже был за воротами, а Василий всё смотрел вприщур вслед ему, задумавшись, как будто житейским своим чутьём ведал, что их дороги разошлись только на время, что где-то там, впереди, в недалёких годах, на другой срок, сойдутся они в одну дорогу, на этот раз в долгую и тяжёлую дорогу войны.

К нам в квартиру забрался вор. Собственно, не забрался, а прямо днём вошёл через открытую дверь, когда дома никого не было. Вора поймали: лесник Красношеин встретил его на переправе, заподозрил по биноклю и чёрной форменной фуражке. Какой-то чудной вор: надел на себя папину фуражку, на грудь повесил бинокль!

Но дело не в воре — им оказался бродяжка с плывущего по Волге парохода. Дело в том, смешном и грустном, что открылось вдруг.

Когда вора привели в папин кабинет (народу там набралось!), он, вор, и говорит: «Что у вас за начальник?! Украсть нечего! Всё богатство — бинокль и фуражка…»

Бинокль да фуражка! И те казённые… Другими глазами смотрю на отца. Кто он? Что он? С утра до вечера в делах и заботах, и всё там, на строительстве, будто этот лесной техникум — вся его жизнь! Чего-то добивается, с кем-то ругается, требует, просит, нервничает и очень редко радуется. Только и слышишь: «Надо, надо…» Корпусам нужно оборудование, общежитиям — бельё, посёлку — клуб и радиоузел, техникуму — преподаватели.

А что нужно ему самому? Час покоя. Вечером, за газетой, чашку крепкого чая. Да чтоб мама была уж если не довольна, то, по крайней мере, не расстроена.

Я теперь замечаю то, что не видел раньше. Отец любит чай с вареньем из чёрной смородины. Но если мама ставит к ужину смородину, он кладёт себе на блюдце три маленьких ложки варенья и выпивает с ними две чашки чая. Я вижу, он хочет продлить удовольствие, но он сдерживает себя. Вкусное он вообще не ест, всё — мне и маме.

Мне он отдал для охоты свои крепкие болотные сапоги, сам в ботинках прыгает по грязи. Я не видел, чтобы он что-то купил для себя: второй год ходит в чёрном суконном френче и в потёртой шинели лесника. И в Москве-то он не роскошествовал, а здесь, в Семигорье, упрямо старается, быть как все.

Отец: «человеком не рождаются, человеком становятся».

Мама: «главное в человеке — воспитанность».

А что такое воспитанность? Умение сдерживать себя.

В первом и во втором случае требуется волевое начало.

В школе учительница анатомии возвестила всему классу: «Вы не воспитаны. Полянин!..» Это после того, как изверг Коханов, с прилизанной медовой чёлочкой на лбу, десять минут исподтишка тыкал мне в бок указкой, испытывая мою железность. В конце концов, я вырвал у него указку и с треском сломал о кохановскую подленькую руку. Дело было, конечно, на уроке и, конечно, анатомии.

Куда ни ступи, жизнь везде требует сдержанности.

Вопрос, может ли человек, в себе удерживая взрывы чувств, САМ сотворить себя по своему идеалу?

Лев Толстой в молодости ставил перед собой задачу быть человеком comme il faut [1] Comme il faut — благовоспитанность (фр.). . Задача казалась ему важной, он к ней стремился и, в общем-то, достиг. Правда, комильфотностъ он послал потом к чёртовой бабушке, опростился и стал жить не блеском манер, а мудростью. Но это уже после того, когда он понял пустоту и никчёмность внешнего блеска.

А что, если я хочу быть и красивым, и мудрым, сильным и мужественным, добрым и справедливым?

Можно ли сознательно добиться в себе такого единства? Ну, не всё зараз. Для начала хотя бы быть добрым и справедливым?..

Я открылся Юрке Кобликову. Он прищурил глаз, посмотрел на меня с сожалением. «Ты — идеалист, — сказал он. — Ель хоть сто раз сажай на песке — не вырастет. Сосна — вырастет. Об этом знаешь у кого? — у Сталина есть. На, читай…» Он подвинул мне книгу.

«Всё зависит от условий, места и времени», — читал я отчёркнутые слова, и Юрочка следил за выражением моего лица. Когда я дочитал, он сказал: «ВСЁ. Понял?..»

Цитатой он пришиб меня, как оглоблей.

Выходит, бейся над собой не бейся, а попадёшь в другие условия, и всё? Всё, что в тебе воспитали или ты сам в себе воспитал, всё это, как пух с одуванчика: дунули — опять голенький? Начинай сначала?! Среди умных — ты умный, среди воров — вор, среди дураков — дурак? Но если я уже был умным, я не могу стать дураком?! Наоборот — могу. А надеть шкуру и снова стать дикарём — не могу!

Нет, обстоятельства не могут быть сильнее человека. Я даже вот о чём подумал. Я — на охоте. Полез в болото за уткой, и болотина всосала меня. По Юрке — я должен замереть и ждать, когда изменятся обстоятельства: или разыщут меня, или болото высохнет. Буду я ждать? Чёрта с два! Пока хоть палец торчит, пока зубы могут за что-нибудь ухватиться, буду драться за себя! Да и сам Юрка в болоте сидеть не будет. Для сосны это, может, и так. Для неё условия — вопрос жизни. А человек способен понимать, выбирать, способен изменять то, что не по нему. Нет, человек выше обстоятельств! И Сталин, говоря об условиях, месте и времени, наверное, думал о другом. Надо проверить силу обстоятельств. На себе.

Сегодня 5 октября, ближе к ночи. НЕЗАВИСИМО ОТ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ, я должен пройти через лес до пересечения просек (квартальный столб 74–75/91-92). Два километра туда, два обратно. БЕЗ ОРУЖИЯ. Выход 22.00. Чтобы иметь цель и лишить себя отговорок, три часа тому назад, когда уже смеркалось, я воткнул в квартальный столб свой кинжал с рукоятью из ножки косули, одну из самых дорогих для меня вещей, подарок старого уральского охотника Сергея Львовича Ушакова. Если обстоятельства окажутся сильнее меня, и я струшу, я потеряю кинжал — на рассвете просекой пройдут лесорубы. И мне будет больно. На всю жизнь больно!..