Владимир Корнилов - Семигорье

Он мне разъясняет: «Соображать, говорит, надо. Только дурак делает всё, как хочет. А я делаю, как хочу, когда можно…»

В классе засмеялись. Обухов стоял невозмутимо, только ухмылка на его спокойных и твёрдых губах стала напряжённее и как будто ушла внутрь.

— Вот так, — сказал он, внимательно оглядывая класс. — Друг и на этот раз оказался умным человеком. Может, догадались, о ком речь?

С разных сторон насмешливо сказали:

— С Кобликовым ещё не то бывает!..

Алёшка, напряжённо следивший за выражением лица Обухова, видел, как проступившая было в его лице растерянность, сменилась быстрым раздумьем, и тут же улыбка удовлетворения раздвинула его губы.

— А ведь угадали!..

Алёшка понял, что Обухов в эту секунду быстрого раздумья решил смягчить удар. Своей простоватой и ой какой едкой сказочкой он целил в него. В сказочке он изложил тот философский спор, который неожиданно остро вспыхнул между ними, когда Алёшка объяснял Обухову свой прогул. Они разошлись тогда неудовлетворённые, и Обухов, как видно, не счёл спор законченным.

— Значит, угадали… — повторил в раздумье Обухов и вдруг пытливо взглянул на Алёшку. — Всё же хотел бы спросить Полянина: сам-то он как относится к такой вот мудрости? Спокойно прогулять три дня — на это тоже нужна какая-то оправдательная философия… Как ты, Полянин, объяснишь?

Алёшка понял, что Обухов ничего не забыл и настойчиво возвращает его к спору. В какое-то мгновение, пока он откидывал крышку, вставал, он как будто заново пережил три дня упоительной вольницы: и собственный душевный трепет перед независимой убеждённостью Юрочки, и восторг, вдруг охвативший его у жаркого костра от раскованных чувств и первозданной свободы, и эту вот сказочку Обухова, и дружный смешок класса, как будто изнутри разрушающий ту высоту, на которой они с Юрочкой стояли. В то мгновение, пока он вставал, снова услышал ожидающую его тишину и в каком-то невероятно стремительном повороте увидел себя и Юрочку, и класс в ином, ещё неизвестном ему измерении и понял, что не в силах ни о чём сказать. Не потому, что упрямство сдавило ему язык. А потому, что личное своё право «хотеть и поступать», которое он с убеждённостью отстаивал перед Обуховым, теперь, перед ожидающими глазами восемнадцати, казалось ему ничтожно низким, даже подлым по отношению к этим восемнадцати. И если бы он всё-таки решился и высказал, как своё, то, что отстаивал тогда перед Обуховым, он не сказал бы правды, потому что то, что он высказал тогда, сейчас не было его убеждением.

Тишину класса прорезал звенящий от досады и даже злости голос Лены Шабановой:

— Ну, что ты молчишь, Полянин!

Алёшка ниже опустил голову. Крышкой парты он придавил пальцы и не чувствовал боли. Страшась слёз, он придавил пальцы сильней и прошептал:

— Я не могу… — сел и отвернулся к окну.

— Вот что, Обухов, ты подожди с решением. — Шабанова встала. — Я всё слушала и думала. И если я сейчас не скажу всего, я себя уважать перестану… Полянин виноват, что не ходил в школу. Но ты сам поставил вопрос: почему он решился на такое? Ты что думаешь, Полянин вызов нам бросил? Хотел показать, что ему, хоть он и комсомолец, наплевать на всё, в том числе и на класс? Ты так думаешь? А я не так. Я всех слушала, и хотя Полянин молчал, я смотрела на него и пыталась понять, почему он шёл в школу, а свернул в лес. Да просто: лес ему дороже, чем мы!.. Не шумите, пожалуйста! Я никому не мешала говорить… Да, лес ему дороже, потому что в лесу ему интереснее. Какое место в его жизни занимаем мы, вся наша школа? Да вот такое! — Шабанова отмерила на пальце половину. — Мы какие-то… неразумные, что ли? Каждый из нас занят своими делами, общественными делами. И мы ещё гордимся, что мы — люди занятые! А вникнуть в жизнь человека — тут нас нет. Как будто общее составляется не из отдельного… Заинтересовать Полянина жизнью школы ни у кого времени не хватило. У меня тоже не хватило… Вот и получается: чуть раздастся последний звонок — Полянин портфель в руки и до утра, как ясное солнышко, закатывается за леса. А утром бредёт за свою парту, как на казнь. А что, он плохо учится? По успеваемости он у нас третий ученик. Мог бы и первым быть. А как человек, как парень, как товарищ плох он? Ты, Гужавин, видел как на городских соревнованиях он играл в волейбол? Дай бог нашим признанным сравняться с ним по реакции, по удару, прыжку. А играл он не за нашу команду, играл за лесной техникум! Почему ты, капитан сборной, обошёл его своим вниманием?! А, да что говорить… Если Полянин думает о себе, в этом и мы виноваты!.. Ответственность за прогул я с Полянина не снимаю. Но ты, Обухов, тоже не увлекайся. Оттолкнуть легко. Ты из Полянина друга сделай!.. — Шабанова забросила косу за спину и села, возбуждённая, красивая в своей независимости и убеждённая в своей правоте.

Наступило молчание. И в этом молчании, как неожиданный шелест осин в безветрие, прозвучал голос:

— Я не думаю, что Полянин думает только о себе…

Поднялась Ниночка, вышла из-за парты и встала рядом с Обуховым. Алёшка, растревоженный и немного оглохший от неожиданного заступничества Лены Шабановой, сжался и замер: «Ну, Юрка, держись! — мысленно сказал он в звенящую над ним пустоту. — Сейчас клюнет тебя твой подаренный косач!..»

Ниночка заговорила не сразу. Подобранная, строгая, какая-то очень взрослая в своей задумчивости, она стояла рядом с Обуховым, и яркие глаза её, как два спелых лесных ореха, коричневели под высоко поднятыми бровями. Очень тихо она сказала:

— Мы говорим и говорим о поступке, который случился однажды. Но, права Лена, почему мы не говорим о человеке?.. Я слушала Обухова, — при всегдашней Ниночкиной строгости голос у неё был удивительно мягкий, — а вспомнила вот о чём. Как-то летом я переезжала на пароме Волгу. И вдруг — ливень. Такой, знаете, как будто водопад обрушился! Все — кто куда. А куда — кругом Волга! И вот: кто сумкой себя укрывает, кто плащом, кто под телегу полез, кто под лошадь. А в углу, у перил девчонка — такая вот кроха, в ситчике. Сжалась, дрожит, как мокрый мышонок. Все копошатся, себя укрывают, девчонку не видят. Или не хотят видеть. Сами знаете, какие инстинкты в такой момент выпирают!.. А Полянин — меня он не видел, а я видела его — подошёл, пиджаком девчонку укутал. Так и стоял над той крохой до причала. На причале устроил под крышу и ушёл. Понимаете? И как-то это просто у него получилось, само собой, как будто по-другому быть не могло. Геройства тут нет, сама знаю. А человек открылся. Я не уверена, — голос Ниночки вдруг сломался, щёки прожёг румянец, но она справилась с собой, — я не уверена, — мужественно досказала она, — что Кобликов снял бы с себя пиджак… Если говорить начистоту, то Полянин и сегодня показал себя товарищем. Не все, может быть, догадываются, но я знаю: отвечать сегодня Полянин должен был не один. Вот главное, что я хотела сказать…