Владимир Корнилов - Семигорье

— С людьми у тебя как, Арсений?

— Неплохо. И на заводах, и в колхозах. Хуже в руководстве. Не знаю, как у вас в наркомате, но откуда-то потянулась струя не шибко приятная… Помнишь, а может забыл? В полку у нас, не то под Иркутском, не то под Читой, китаец был? Хороший солдат. Прикажут ему: «Закрепляйся, ходя! Мы здесь, Колчак — там. Стреляй!» В окопчике сядет, как в чайхане, патроны разложит и — тут хоть земля расколись: белая конница, каппелевцы ли — с места не сойдёт! Сидит, стреляет, заряжает, стреляет. И не глядит: полк за ним, один ли на позиции. Голос начальника ему командир! Услышал: «Вперёд!» — встал, винтовку под локоть, идёт. И не глядит — поднялся ли полк? Нет полка — один пойдёт. Солдат хороший. Но — солдат, только солдат…

Мне второго прислали. Взамен Бурова. Помнишь его? Не прост, угловат. А умница! Новый — и молод, и напорист. И служить готов. А солдат. Как тот ходя. Учу: вниз, дорогой, вниз гляди! А он как во фрунте, и вместо шеи будто пружина — голова всё направо и вверх, направо и вверх!

Затеет полезное дело, а уже думает: будут ли довольны наверху тем, что он затеял? Не говорю о постановлениях, директивах, они для каждого — закон. Говорю о творчестве, о дерзании. В традициях большевиков стараться о деле. А слепое исполнительство, постоянная мелочная оглядка претит этим традициям…

— Погоди, Арсений. Почему ты думаешь, что того, кто выше, заботят не интересы народа? Партия одна, интересы тоже одни, где бы ты ни был — вверху или внизу…

— Не надо, Борис. Даже верную мысль можно довести до абсурда, если обобщить её без меры. Ты улови суть того, что меня тревожит. Я тревожусь тем психологическим поворотом, который вижу. Всё с большей тревогой замечаю, что многие из руководителей, чьё нахождение на должности в какой-то мере зависит от меня, начинают подлаживаться под моё мнение, под мой характер, даже под мои ошибки. Ты понимаешь? Даже под мои ошибки! Важным для них становится не само дело, а то, буду ли я доволен ими. Это же не по-большевистски, Борис!..

Теперь Борис сел, так же тяжело, как Арсений Георгиевич, — стог опять качнулся.

— Алёшка-то спит? — тихо спросил он. Разбередим неокрепшую душонку…

— Алексей, спишь? — окликнул Арсений Георгиевич.

Алёшка не ответил.

— Спит. Сон молодой, крепкий.

Борис закурил, лёг. В ночи долго пахло папиросой.

— Ты, Арсений, всё такой же. На каждый шаг тебе философию подавай! Не понимаешь или не принимаешь?..

Наше время — быстрых практических — подчёркиваю — практических дел. Мы рубим лес, рубим едва с краешку початую тайгу. Нам важно вырубить. Вырубить и построить — назови, как знаешь: дом, город, новое общество. Нам дорого время. Нам важен темп. А ты разглядываешь, правильно ли тот и другой держат в руках топор!..

— Не упрощай. Ленин обосновывал каждый, даже малый, шаг в жизни республики. И люди сознавали и принимали ту или иную необходимость.

— У нас сейчас Сталин, Арсений!

Оба долго молчали. Потом Арсений Георгиевич сказал:

— Всё-таки убеждён: субъективное не должно вмешиваться в политику. Ты веришь, что Василий Константинович [2] В. К. Блюхер. …

— Пустое спрашиваешь!..

Борис махнул рукой, отшвырнул окурок подальше от стога, закинул руку под голову.

— Давай, Арсений, к фактам. Индустрию свою, новую, в стране создали? Факт. Колхозы нас хлебом кормят? Факт. Народ лучше живёт? Это тоже факт. Не время. Арсений, размышлять. Надо доверять. И крутить своё рабочее колесо в полную силу.

— Одному думать, всем вертеться — такое разделение не по сердцу, если хочешь — не по уму. Мы на другом росли: всем думать, сообща решать, всем равно исполнять…

— Здесь ты, может, и прав. Но ещё раз говорю: от цели никто не отступил… Чёрт его знает! Я про себя иногда думаю: может, другого историей не дано? Дел неохватно, время спрессовано до минут. Дискуссии разводить перед лицом войны — головы на плаху класть!..

Знаешь, иногда задумаюсь и вижу историю человечества, как шла она, век за веком, эпоха за эпохой. И в этих страшно долгих веках — каких-то двадцать два года нашей послереволюционной России. Что они в истории? Минута, секунда, миг? А доя нас — эпоха, если судить по делам. А ведь по возрасту Россия наша советская до умиления молода, где-то ещё в юности, порывистой и увлечённой, — вон как Алёшка!

Ты не вслушивался в песни, которые сейчас поют?.. Простая гармоника наигрывает: «Спят курганы тёмные…» или «Катюшу» — и просто, и наивно, а сердце щемит, и хорошо от этой наивной и чистой простоты!..

Чайковский с шестой симфонией и Бетховен у нашей глубинной России ещё впереди. Зрелость и мудрость опыта накапливаются с возрастом. Не думаю, что у Алёшки на душе сейчас симфонии. Тоже небось гармошка с какой-нибудь падеспанью…

Борис замолчал. Никто из троих на стогу не шевелился. На земле было так тихо, что Алёшке казалось: он слышит, как звёзды, мерцая, поскрипывают в небе.

— Арсеня! — позвал Борис. — Давай нашу дальневосточную?!

— Алексея потревожим… — Голос Арсения Георгиевича был как будто простужен.

— Мы — тихо. Да и заря — подниматься скоро.

Едва слышно он запел:

Он шёл один, пел напряжённо, настойчиво, как будто весь хотел уйти в песню, затушевать в себе самом тот спор, который только что вёл с братом. И, наверное, Арсений Георгиевич понял Бориса. Сначала, сдерживая себя, он подпевал то одно, то другое слово, потом с хрипотцой запел:

Алёшку подмывало вмешаться в песню, которую он знал. И что-то останавливало его добавить в песню свой голос. Он не боялся открыть, что он не спит: он знал, что всё равно его сейчас поднимут.

Останавливало его другое — смутное, но верное чувство: он понимал, что для Бориса и Арсения Георгиевича — это не просто хорошая песня. Песня эта — их жизнь, их молодость, сила. И хотя он, Алёшка, сейчас рядом с ними, рядом с этими большими людьми, и делит с ними охотничий ночлег, он не воевал, не пережил то, что пережили они, он не думал за Россию и не имел сей час права петь эту песню вместе с ними.

Они допели песню и теперь молчали.

Алёшка терпеливо ждал, когда его позовут.

— Ты, Арсеня, плохо чувствуешь Россию, — осторожно сказал Борис. — Ты хочешь понять. А Россию надо и чувствовать. Ты же знаешь: молодость — вера без границ, всё по плечу. Скажи: «Надо!» — земной шар вокруг себя оборотит. Потерпи, Арсеня, и Россия мудра опытом будет!..

— Ладно, мудрец, труби подъём. Только и ты помни: чувства в нынешнем мире — что большой пароход в мелководье. Ну, встаём? Подъём, Алексей!..

Под солнцем туман сдвинулся, потёк, поднялся над озером, открыв посверкивающую водную синеву. Арсений Георгиевич снял фуражку, пристроил на куст, расстегнул кожаное пальто, щурясь, смотрел, как в бору на крутояре плавит стволы сосен яростное солнце.