Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице

— Ну это само собой, если деньга. А если нету?

— А такого со мной положения быть не может.

— Если не секрет, много у тебя деньги этой?

— Хватает.

— Остался бы, сынок. Женился бы... — сказала Ксения и заплакала.

— Кстати, жениться тоже совсем необязательно, — тут же отрезал Лешка, — зачем своя баба, если на каждой стройке можно не хуже найти.

— Так это ж нехорошо, — построжал крестный и даже отстранился от стола. Но Лешка тут же налил ему в стопку, и крестный принял прежнее положение. — Это разврат называется, — все же осуждающе сказал он.

— Ну да... грех.

— Да. Ты не кобель, а человек. А человеку надо себя вести достойно.

Лешка помолчал, собираясь с мыслями, почесал бороду.

— Тут я не знаю, как бы тебе половчее ответить. Вот дядя Петя сразу бы тебя довел до ума. Вот он... ну, давай выпьем.

Выпили.

— Ешь, ешь колбасу-то. Специально взял кружок со стройки. У нас там знаешь какое было обеспечение! Вот, говорят, на БАМе еще лучше. Туда махну завтра. Дядя Петя, поди-ка, там уже. А у вас есть ли такая колбаса?

— Ну откуда же... Нам никакой не завозят.

— Ну вот, а ты говоришь — разврат. Чтоб жить по-настоящему, надо пользоваться самым что ни на есть лучшим, что есть в стране. Мы с дядей Петей самые выгодные стройки берем. — Лешка остро взглянул на крестного. — Вот ты чего видишь в нашем Кузёлеве?

— А чего? Мне всего хватает.

— Хватает, — передразнил крестного Лешка. — Чего ты видел-то в своей жизни? Бананы ел?

— Не.

— А ананасы?

— Не знаю такого.

— Тогда и молчи. А то еще тоже — шьешь разврат. Я вот гляжу на тебя, и мне тебя жалко, что ты всю жизнь проторчал здесь и ни хрена не видел.

— Ты бы не меня, а матку пожалел.

— А чего ее жалеть? У нее все в порядке.

— В порядке? А то, что ты ее совсем забыл, это как? — строго спросил крестный и подвигал седыми бровями.

— Где ж забыл, если приехал навестить? Не то говоришь, крестный, жизни не знаешь. Ты вот вроде домовой мыши, а я — как птица. Куда хочу, туда лечу. Она знаешь страна-то какая — хошь на юг, хошь на север. Везде стройки...

— А чего это ты меня домовой мышью обозвал? — отстраняясь от стола, с обидой сказал крестный. — Кака така я тебе мышь?

Лешка разлил остатки и ласково сказал:

— Ты не так понял. Это не то что ты мышь, а в сравненье, чтоб яснее было, как жить, Это дядя Петя так сравнивает. Так что не обижайся. Вот мышь и птица, — ясно, какая разница? Вот я к чему.

Крестный молча выпил, не глядя на Лешку. Видимо, обиделся.

— И что ж, ты долго так, сынок, будешь пропадать? — спросила Ксения, глядя с грустью на сына.

— А это уж на всю жизнь запланировано. Лучше не придумаешь. — Лешка опять достал аккредитивы. — Все с собой. Тут вершки, а в другом, потаенном месте — корешки. Вот пойду сейчас в сберкассу и все их в валюту превращу.

— И много выйдет? — полюбопытствовал крестный.

— Сказал, хватает, значит, хватает.

— Тогда бы хоть матке оставил толику. Чего ей пенсия? Тридцать рублев. А человек она нездоровый.

— Это можно. Я вот привез ей оренбургский платок, про который в песне поют. Ну-ка, покажи, мамань, пусть крестный посмотрит.

Ксения прошла к комоду, достала платок.

— Вот, смотри, кум, какой гостинец мне. — Ксения накинула на плечи платок и с укором сказала ему: — Не забыл меня сынок. Помнил. Так что ты зря на него...

— А я ничего, кума. Так, к слову пришлось... Значит, ты не расположен оставаться?

— Нет. Я тут проездом. На БАМ подамся.

— По какой же специальности работаешь?

— Механизатор. И на бульдозере, и на самосвале могу, на экскаваторе. Что-ничто, а в месяц триста, а то и поболе зашибаю.

— Не пьешь?

— В меру. Да и то, если только с дядей Петей, а так нет. И без водки удовольствиев хватает.

— Это каких же? — заинтересовался крестный.

— Кино, бабье, ну и сам по себе отдых.

— Это хорошо, что ты не пьешь-то. — Крестный закурил.

Закурил и Лешка.

— Чего по вечерам делаете? — спросил он.

— Передачи смотрим. Вот купил бы матке телек, сидела бы и тоже смотрела. А так скучает.

— Что ж, это можно. Надо только аккредитив сменить. В Гдове есть телеки-то?

— А как же, хоть и цветные.

— Как, маманя, тебе надо цветной?

— Да уж и не знаю, какой хочешь. А то и верно, Другой раз така хмара навалится, что не знаю, куда себя и девать.

— Ну что ж... На попутке сейчас сгоняю в Гдов, и порядок.

— Чего так загорелось? И завтрева никуда не уйдет, — сказал крестный. — Посидим еще.

— Вечером посидим. А сейчас дело надо делать. Не встанешь — не пойдешь, так говорит дядя Петя. Завтрева я дале махну. Тут нечего мне прохлаждаться. До вечера, крестный. — Лешка энергично встал и, не глядя на мать, вышел.

— Чего это он, никак и верно за телеком поехал? — растерянно сказала она.

— Деловой... Ну ладно, кума, может, и до вечера.

Когда он вышел на улицу, Лешки уже не было. Только пылился след за тяжелым лесовозом.

Через два часа Лешка подкатил на легковухе прямо к дому. Хозяин машины, молодой, тоже, как и Лешка, в кожаной куртке, помог ему внести в дом коробку с телевизором.

— Ну вот тебе, маманя, и телек. Скажешь крестному, пусть поставит антенну. И вообще подключит. А мне пора. А то время зря пропадает. Да и дядя Петя, поди-ка, ждет.

— Да что уж так... я бы баню стопила. Только приехал — и на вот тебе. Чего люди-то скажут...

— Ничего не скажут. — Он постоял, посмотрел на коробку с телевизором. — Цветной. Последнего выпуска, — сказал он. Помолчал, достал из кармана пачку денег, отсчитал четыре двадцатипятирублевых бумажки и отдал их матери. — Писем не жди. Сама знаешь, писать не люблю. Денег пошлю когда. Ну, и все.

— Да поживи, чего уж так-то... — заплакала Ксения.

— Не могу, да и машина ждет. И не плачь. Чего плачешь? Мне хорошо. Еще как! Так что радуйся. Сейчас на Псков махну, а оттуда самолетом. — Он строго поглядел на мать. — Не болей тут. Живи. — Поцеловал в щеку и вышел.

Ксения было кинулась за ним. Но машина уже выруливала на шоссе, а через минуту от нее и следа не осталось.

Налетел ветерок, потрепал седую прядку у виска и улетел.

«Так и он», — подумала про сына Ксения. Поглядела на деньги — она все еще держала их в руках, — подивилась целой сотне и поспешно убрала, хотя тут же подумала, что прятать-то их не от кого. Самое большее, если придется еще поставить бутылочку куму.

1977

Теперь он уже старик. К тому же больной. Все жалуется на печень. Сидит у своего дома на лавке и, неподвижно уставясь в землю, о чем-то думает. Может, и о том, как давным-давно убил человека. А скорее всего думает о другом и совсем не вспоминает тот день и час, когда порешил в драке Кольку Сорокина. Того давно уже нет, с полсотни годов будет. А он все живет, дожил до старости, в свое время женился, вырастил детей, — теперь растут внуки. Все как надо, а того давным-давно нет. А тоже мог бы и стариком стать, и внуков иметь. Но не пришлось. А вот этому убивцу выпало все, что приходится на долю доброму человеку. И радостное испытал, и горькое. Впрочем, горькое только в то время, когда отбывал срок за убийство. Да и то вместо пяти лет проработал немногим больше трех. За ударный труд с зачетами был досрочно освобожден.