Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице

Рассказывали — когда Игнат вернулся, то первое время совсем не совестился, что убил человека, а как бы еще и задавался. И угрожал. Ходил пьяный по деревне и орал: «Кто дорожку перейдет, того ножичек найдет!»

«Теперь уж чего, — говорили старики, — теперь уж он после тюрьмы всему обученный. Вон как выкобенивается. Так что уж лучше его и не тревожить. А то еще и ножом пырнет. Теперь это ему запросто». И Игнат, слыша такие суждения, еще больше набухал злой силой и ходил по улице с вывертом, бесстрашно глядя любому в глаза.

Случалось, доставал колоду затрепанных карт и предлагал сыграть «на интерес». Но желающих не находилось. Тогда он садился на виду у всех возле избы-читальни и играл сам с собой. Наверно, полагал, что заинтересуются его игрой мужики, станут любопытствовать и тогда он предложит метнуть банчишко. Но никто, кроме сопливой ребятни, не любопытствовал. И постепенно Игнат перестал играть сам с собой. Постепенно перестал и хорохориться и распевать блатную устрашающую припевку. Стал серьезнее. И вскоре женился. В жены ему досталась девушка тихая, робкая — сосватали из дальней деревни, — свои сторонились его. Феня всю жизнь боялась его, хотя он ни разу ее даже пальцем не тронул. Правда, пьяный орал на нее и сквернословил так, как могли только урки. В трезвые дни этот лагерный осадок со дна души не подымался и Игнат был человек как человек. Но в пьяные откуда что бралось! Тогда не только Феня, но и все, кто находился поблизости, даже отец, спешили уйти от него подальше. «Чего и ждать от убивца», — говорили соседи. И он, сознавая свою страшную силу, как и раньше, выходил на улицу и оглядывал всех, кто проходил мимо, диким взглядом широко открытого глаза, в то время как другой был прижмурен. Но это только в праздники, если пил по нескольку дней кряду. Зато после гульбища не было мужика тише, чем он.

Так дожил до войны. В первые же дни был призван в армию. Уходил серьезный, совершенно трезвый, в отличие от многих деревенских. Посадил к себе на колено старшего Витьку, которому шел шестой год, и поставил возле себя Нюську, четырехлетнюю. Долго смотрел на них и, ни слова не сказав, даже не приласкав, пошел к выходу. С Феней не попрощался. А когда она кинулась к нему, отстранил ладонью. «Не погибать еду, так что неча и прощаться». Писем с фронта не слал. И Феня не знала, что и думать о нем, — жив или нет. Так всю войну. И только уж в сорок пятом получила треугольник, в котором Игнат сообщал, что скоро вернется. И вернулся с двумя орденами Славы и многими медалями.

После войны уже никто не слыхал от него угроз, далее и во хмелю. Словно никогда подобного за ним и не водилось. И год от году стали забывать про его преступление. Впрочем, в те далекие времена не очень-то и осуждали в деревне за такие дела. Драки частенько случались, особенно в престольные праздники, доходило и до убийства. Правда, Игнат убил Николая в будний день и не так уж чтоб и пьяный был. Ну да со временем все сглаживается, особенно злое. Да и мало ли чего не бывает в молодости. Тем паче теперь-то мужик в зрелых годах, так чего и ворошить прошлое. Да и отбыл наказание. И не ворошили.

А Николай Сорокин лежал в могиле.

Как-то незаметно подошло время, и Игнат проводил сына в армию. И пока тот служил на флоте, выдал замуж дочку. И никто уже не мог бы сказать, что ее отец тот самый страшный убивец, который в парнях ходил по деревне и распевал частушку с угрозой любого зарезать, кто станет на его дорожке. Степенным стал. В колхозе уважали его, постоянно избирали в состав правления. Когда подошло пенсионное время, удостоили его званием — почетный колхозник.

За все эти долгие годы Игнат не раз встречался с сестрой Николая. И хотя не терзался угрызениями совести, но всегда проходил мимо, будто и не замечая ее. А тут как-то встретился и неловко было отворачивать голову. Глянул на нее и поздоровался. Но она даже и не кивнула в ответ. «Значит, не прощает», — тут же подумал он, но на сердце ни легче, ни тяжелее не стало. Словно убил Николая а какой-то другой жизни, которая как бы привиделась чуть ли не во сне.

От дочки пошли внуки.

И вот старость. Да к тому же еще и хворобы. Болит печенка. К врачам бы съездить, да ведь что врачи! Насуют всяких лекарств, а будет ли прок? Лучше уж своими средствами. Мята хорошо помогает. Да и зверобой тоже. Спасибо внучке — насобирала трав. На всю зиму хватит. Может, и полегчает. Другим помогало, почему же ему не поможет. Должно помочь. Обязательно должно. Жить-то ведь хочется...

1978

Валентина Николаевна Симакова приехала в деревню под вечер. До того как сойти с автобуса, она и была Валентиной Николаевной, но только стоило ей ступить на родную землю, как тут же стала Валькой, Валентинкой, Валюшей. Это уж кто как называл ее из своих деревенских, кто помнил ее еще, знал. Мать же звала Валечкой, и плакала, и улыбалась, не сводя с дочери глаз.

Валентины не было дома больше десяти лет. За это время много стариков переселилось на кладбище. Много молодежи уехало устраивать свою жизнь в другие места, где хоть и не так чтобы очень, да зато работа полегче. И осталось в деревне мало кого, и то больше старухи. Старики почему-то вымирали раньше.

— Так вот и живем, век коротаем, — сказала мать и стала сморкаться в концы платка. Когда-то было у нее в семье шестеро — муж да она, да три сына и дочь. Но муж умер, сыновья не вернулись после армии, поселились в других местах. Дочка по справке уехала в город, там ее вместе с каким-то отрядом наладили на целину, где она вышла замуж, а потом уж вместе с мужем уехала к нему на Украину. Откуда и приехала наконец-то проведать мать.

— Прямо не знаю, что тебе и сказать. Может, к нам поедешь жить? У нас три комнаты. Правда, на пятерых-то не ахти как просторно, но и тебе найдется место.

— Нет уж, Валечка, никуда я не тронусь. Тут все свое, привычное. А там и лица знакомого не встретишь. Тут уж прожила жизнь, тут и умирать надо.

— Ну, неволить не стану, только я тебе — искренне.

— Знаю, да не смогу я. Куда от своих могил уйдешь.

— Да не ради же могил жить.

— Так-то так, да ведь и кроме могил тут все свое, а там и лица знакомого не увидишь.

— Лица, лица... Что тебе лица-то?

— А как же? И поговорить будет не с кем. А тут все словом перемолвишься.

— Кто хоть в живых-то остался?

— Кто-кто — Фекла Петрова живая, Клавдия Кустова, хоть и прихварывает, а все то я к ней, то она ко мне заглянет. Да и Матрена с Лушей еще живы, дай бог им здоровья...

— Из моих товарок-то кто тут?

— Твоих-то мало, но все же есть. На ферме Катя Ступина да Надюха Желудева, да еще в конторе Настасья Фокина. Есть, если поискать-то.

— У Насти, помнится, была дочка, как ее звали-то, забыла?