Вилис Лацис - Безкрылые птицы

— Хорошо, хорошо. Сколько это стоит?

— С чаем?

— Ну конечно.

— Слесарь платил двадцать латов. — Седая женщина испытующе посмотрела на него сквозь очки, не прерывая вязанья.

Двадцать латов… Постоялый двор обходился в тридцать. Явное преимущество!

— Когда я могу переехать?

— Хоть сегодня вечером.

— Я так и сделаю.

— Да, но… кхе… — она замялась. — Надо бы задаток. Слесарь всегда платил за месяц вперед.

Опять слесарь! Долго еще тень этого человека будет маячить здесь? Он оставил свои традиции: пил два раза в день чай и платил за месяц вперед. Волдису придется идти по проторенной дороге. Двадцать латов, которые Волдис без долгих размышлений вручил женщине, сразу подняли его престиж в глазах будущей хозяйки. Она расчувствовалась, начала рассказывать о себе. Ее имя — госпожа Андерсон, — да, именно так и сказала. Живет одна. Сын дункеманом на корабле, постоянно в дальних плаваниях и в Риге появляется не чаще двух раз в год. Недавно был дома. Теперь вернется не раньше конца ноября, когда замерзнут финские порты. «Мой Эрнест» — так называла она сына.

— Здесь вам будет спокойно…

В тот же день Волдис перебрался в новое жилище. Госпожа Андерсон взбила матрац, внесла маленькую керосиновую лампу и оставила Волдиса одного.

— Керосин вы должны покупать сами, — заявила она, уходя.

Наконец-то он устроился! Теперь можно будет подумать о будущем. Пятиэтажный город ждал, чтобы его покорили…

Понемногу жизнь Волдиса вошла в русло. С помощью Карла он находил работу на пароходах, привозящих уголь; познакомился с новыми товарищами и новыми видами труда. Волдис уже не был тем «зеленым», которого всегда загоняли в трюм под мостки. Уяснил он и то, что номер второй на всех пароходах — это самый большой трюм, и, так же как остальные, старался попасть в задние трюмы.

Один пароход он разгружал, работая на берегу с тачкой. Вначале, пока пароход сидел низко в воде и борта лежали ниже набережной, толкать тачку в гору было мучительно тяжело — колесо тачки часто соскальзывало, и куски угля сыпались за мостки.

Но снаружи воздух был чище, разгоряченное тело временами обдавал ветер, и только по вечерам ныли плечи и ноги. Постепенно и это прошло. Мускулы привыкли к тяжестям и труду; соленый пот струился по лицу, но не щипал больше глаза.

Новые товарищи, с которыми познакомился Волдис, ничем не отличались от ранее виденных им грузчиков. Они тоже любили выпить, сыграть в «очко», при случае подраться. Некоторые из них искали в каждом новом человеке его слабые струнки — ограниченность, тупость, хвастливость или что-нибудь смешное и, найдя недостатки, до тех пор донимали его своими насмешками, пока человек не изменялся или не завоевывал каким-нибудь способом расположение главарей.

Таковы были эти выросшие в предместьях парни, воспитанные улицей и приключенческими кинофильмами. Они говорили на своеобразном жаргоне окраин и во всем мире признавали достойным уважения только одно — физическую силу; обладателям ее прощались многие недостатки.

Волдис заслужил в глазах своих товарищей уважение физической выносливостью и сдержанностью. Он никогда не рассказывал в компании о себе. Задумчивый, замкнутый, он выполнял гною работу, не давая форману повода кричать. У него не было друзей, за исключением Карла.

Орали форманы, гремели лебедки. С восьми часов утра до пяти дня — ничего, кроме пыли, смрада и пота.

Карл Лиепзар уже года два варился в этом котле. Он привык ко многому. С необычайной легкостью произносил он самые непристойные ругательства, мог касаться самых отвратительных тем, чтобы тут же перейти к вещам, не имеющим, казалось, никакого отношения к окружающему. Его увлекали громкие слова, показное благородство. Мужество и силу воли, в какой бы отрицательной форме они не проявлялись, он считал самым прекрасным в человеке. В то же время он умел ненавидеть всякую несправедливость. Ему было кого ненавидеть. Он ненавидел разжиревших капитанов, которые поднимались на капитанский мостик, небрежно пожевывая толстую сигару, или, сидя в салонах, набирались веса и хладнокровия. Он презирал шофера лимузина, услужливо выскакивающего, чтобы открыть дверцу машины судовладельцу, и сгибающего перед ним в знак глубокого уважения спину.

Он презирал. Ему были противны все эти человеческие туши с большими круглыми головами, напоминающими головы бело-розовых свиней, из которых варят студень. Все они жевали сигары, у всех были узенькие, заплывшие жиром глазки. Они разговаривали по-немецки, ругались по-латышски. Они, эти мясники гигантской бойни, торговали и спекулировали человеческим потом. И среди рабочих не было никого, кто бы не разделял ненависти Карла. Были у него и свои мечты — о лучшей жизни, где правда и справедливость определяют все… где нет угнетенных и угнетателей. Далекие отголоски той яркой, новой жизни, которую строили трудящиеся в Советском Союзе, дошли и до Риги. Но здесь можно было об этом только мечтать и перешептываться.

Два месяца Волдис выполнял самую грязную, самую тяжелую, поистине нечеловеческую работу. Менялись пароходы, менялись товарищи. Вместо лирического тенора на него покрикивал низкий бас или баритон. На ладонях не успевали зажить старые мозоли, как появлялись новые. Дважды в день — чай, один раз — молоко. По воскресеньям — тесная, похожая на коридор, комната с окном в пустынный двор, где лежала у конуры собака и гоготали гуси. Он никуда не ходил, и к нему никто не приходил. Изредка появлялся Карл. Но и у того где-то в Задвинье был сильный магнит, который притягивал его каждый вечер и каждый свободный день.

Андерсониете каждое утро уходила к какому-то одинокому врачу убирать квартиру и являлась домой часов около четырех пополудни. Кровать Волдиса была всегда в порядке, простыни менялись по субботам, и утром и вечером кипел чайник.

В одно из воскресений Андерсониете зашла к Волдису.

— Почему вы никуда не ходите? — спросила она. — Молодой человек не должен сидеть, как наседка на яйцах. Мой Эрнест, когда еще не ходил в море, каждый вечер отправлялся гулять, а по воскресеньям пропадал на целый день.

— Погодите, скоро и я буду уходить, — ответил Волдис. — Как только заработаю на приличный костюм.

Андерсониете немножко подумала, потом сказала:

— У меня в шкафу висят костюмы Эрнеста. Если вы захотите куда-нибудь пойти, я вам охотно одолжу. А так напрасно моль поедает хорошую материю.

— Благодарю вас. Мне неудобно надевать чужой костюм. Я никогда еще этого не делал.

— А вы не стесняйтесь. Ведь никто не узнает, что это не ваш.

— Нет, благодарю. Никто не узнает, но я-то буду знать. И потом — куда идти? Я ни с кем здесь не знаком.