Константин Ваншенкин - Большие пожары

Второй нилот Глеб Карпенко, уступив свое место Бавину, задумчиво постоял немого сзади, между пилотскими креслами, потом прошел назад, в пассажирскую кабину, укрепил металлическое сиденье, сел и закурил. Он думал о девушке, о дочери командира их отряда, которую любил (или ему так казалось...). Во всяком случае, ухаживать за дочерью начальства было непросто, могли не так это понять и расценить. Он даже слышал недавно, как одна радистка сказала за его спиной: «Карьерный мальчик!..» Он несколько раз целовал дочку командира, но она разрешала ему это как-то отчужденно и недоверчиво, и это обижало его.

— Все! — сказал Бавин и хлопнул ладонью по планшету.

— Домой, Иваныч? — спросил Валька.

Всех летнабов базы называли почему-то только по отчеству, хотя все они были молоды, это как-то уже укоренилось, к этому привыкли.

— Домой! — Бавин снял форменную фуражку и окунул пальцы в густые светлые-светлые волосы, взъерошил их. Затем он шагнул в пассажирскую кабину, освобождая для Карпенко его место второго пилота, а сам уселся на поднятое металлическое сиденье и положил планшет на колени. Теперь он совершенно не замечал, что они летят, он слишком давно привык только к одному виду транспорта — самолету. Он стал размышлять о том, что прямо с утра надо подбросить продукты группе, которую ему прислали из соседнего отделения, а своим доставить взрывчатку. Он опять начал думать о своих ребятах, о каждом из них, ведь у каждого из них была своя история. Ему было приятно, что он их знает как облупленных.

Самолет уже заходил на посадку. Это было в самый раз, потому что солнце уже коснулось нижним своим краем зубчатого горизонта. А их оперативный аэродром, подставляющий под них свое летное поле, был открыт, как вещала его радиостанция, «для легких типов в светлое время».

Они лежали у воды, у нестерпимо сверкающей воды, весь взвод вместе с лейтенантом, который вообще-то был младшим лейтенантом, но во взводе его звали — лейтенант. Они давно уже знали, что война скоро кончится, и вот она окончилась, и прошло уже две недели, и они лежали у воды, ничего не делая. Некоторые сидели в тенечке, и среди этих сидящих сразу были заметны новенькие, только вчера прибывшее пополнение,— на них было обмундирование почище, и не блестели на гимнастерках медали, парашютные и гвардейские значки с отбитой эмалью. Большинство лежало на животах — самая удобная поза для лежания на земле, когда не холодно. Кое-кто разделся до пояса, и поражало странное несоответствие болезненной белизны их тел густо загоревшим, задубевшим лицам, шеям, затылкам.

Сергей подошел к взводу. Там, как всегда, под общий хохот что-то рассказывал Тележко. Петька Тележко был один из старожилов в батальоне. Длинный, ничем особо не примечательный парень. Иногда во взводе пели, переиначивая старую строевую песню:

Однажды, на привале, много спустя после боя, неизвестно откуда залетевшая пуля ударила Петьку справа в щеку. Пуля, видимо, была на самом излете и осталась во рту. Тележко выплюнул ее на ладонь вместе с десятком выбитых ею зубов. С этой минуты Петр Тележко стал известной личностью. Начальник политотдела майор Лютов сказал перед строем: «Вот какие у нас гвардейцы! Пули ртом ловят!» Это выражение и описание всего происшествия опубликовала дивизионная газета, потом армейская и фронтовая. Тележко даже получил «Отечественную войну» второй степени, не прямо, конечно, за это, но не будь этого, вряд ли получил бы. А когда он лежал в санбате, то был окружен исключительным вниманием.

Тележко повернул голову к подошедшему Сергею. Правая щека его в том месте, куда попала пуля, была как бы немножко втянута, а при улыбке обнажались зубы из белого металла.

Сергей стянул гимнастерку и нательную рубаху и лег. На правой руке, чуть ниже плеча, у него синела наколка, такая же, как у некоторых других ребят, — раскрытый парашют, перекрещенный авиационными крылышками, над куполом три буквы: ВДВ — эмблема воздушно-десантных войск, а на спине, под правой лопаткой, было такое, чего не было у других ребят,— большой шрам, похожий на букву «Т». Казалось, рана только недавно затянулась: такой нежной розовой кожицей, такой топкой блестящей пленкой она была покрыта.

— А здорово он тебе тогда закатал! — сказал Тележко.

Сергей ничего не ответил, и выражение его лица не изменилось, но перед глазами неожиданно встал тот дымный ранний рассвет, тесный «дуглас», сирена «Приготовиться!» и раскрытые на обе стороны двери. «Пошел!» Он шагает в дверь следом... За кем же он прыгал? Неужели забыл? Забыл, потому что это не важно. При динамическом ударе его бьет стропами или лямками по лицу, разбивает нос, но это тоже не важно. Он висит над дымным полем, снизу стреляют по нему, а он висит, беспомощный, будто голый. Он подтягивает стропы, пытается скользить, уйти хоть немного в сторону, но висит, висит неподвижно, как мишень. Он высвобождает автомат, но не стреляет вниз, на всякий случай, боясь, что там уже есть свои. Он вдруг понимает, что они попали не туда, и это наполняет его ужасом. Он приземляется на опушке, ударяется о землю, падает на бок, но тут же вскакивает и, отстегнув подвесную систему, бежит вслед за взводным, неизвестно откуда появившимся здесь. Он бежит за взводным, и в это время что-то раскаленное с шипением касается его спины, сперва касается десантного вещмешка, проходит вещмешок, потом ватник и, конечно уж, гимнастерку,— как будто кто-то хочет потушить о его спину гигантскую цигарку. Он чувствует запах горелого и падает лицом вниз, а потом переворачивается на спину, чтобы погасить о землю этот огонь, эту боль.

— А красивый шрам получился,— говорит Тележко,— как все равно этот...

— Как самолет,— подсказывает кто-то.

— Как самолет, — соглашается Тележко. - Верно, Серога?

Он произносит на белорусский манер — «Серога».

— Да я его путем и не видел,— отвечает Сергей,— один раз только в замке, где зеркала были большие.

— Раньше, в древние времена,— лениво произносит лейтенант,— ранение в спину считалось позором. Это потому, что ранение в спину мог получить только убегающий от врага.

— Здорово! — восхищался Тележко.— А сейчас куда хочешь может ранить, снаряды-то и сзади рвутся, и сбоку.

— А как же тогда, в старину,— тихо спрашивает Вася Мариманов,— если предатель ударит в спину, такая рана тоже считалась позором?

— Такая, конечно, нет.

— Товарищ лейтенант,— говорит, смущаясь, Мариманов,— как вы думаете, домой нас скоро отпустят?

Мариманов маленький, трогательный, скромный. Он и Тележко земляки, оба сибиряки, хотя Тележко родился в Белоруссии, а Вася Мариманов коренной сибиряк, чолдон, русский, с проступающими смутно монгольскими чертами.