Константин Ваншенкин - Большие пожары

Лейтенант почесывает мизинцем бровь:

— Не думаю, чтобы скоро.

— Пусть сперва вылечат, а потом отпускают,— бурчит Тележко.

На тыльной стороне ладони у него татуировка — какая-то взъерошенная птица и подпись к ней: «Так улетела моя молодость». Он после войны всем начал говорить, что у него больная грудь и его должны вылечить, послав в военный санаторий к Черному морю.

— Понравилось в медсанбате?

— А что, товарищ лейтенант,— моментально оживляется Тележко,— и там неплохо. Я там лежал, а там медсестра Нина, красивая, как все равно эта... Я и так подкатывался и этак — ни в какую. Я говорю: «Ниночка, почему?» Отвечает: «Я замужем». - «Ну и прекрасно,— говорю,— я тоже женатый!» (Все засмеялись, кроме новеньких из пополнения, те, может быть, думали, что он, правда, женатый.) Но она опять не хочет. Говорю: «Ниночка, почему?» — «Не хочу,— говорит,— моего мужа обманывать». Я говорю: «Ниночка, не волнуйся, мы его и не будем обманывать, мы лучше мою жену обманем».

— Ох, силен Тележко.

— Как ему язык тогда не отбило?

— А он его под себя подобрал.

— Нет, не в этом дело, пуля-то обыкновенная была, а нужно бы бронебойную, такая не возьмет.

— Ха-ха-ха! — добродушно передразнил Тележко.— Гогочут, как все равно эти... Вы ж не понимаете, что к женщине подход нужен и такт. Чего скалишься, не слыхал такого слова: такт? Скажите ему, товарищ лейтенант. Я вот там, значит, лечусь, с Ниночкой гуляю потихоньку,— твердо выговаривая «ч», продолжал Тележко,— она мне все рассказывает, как жила да где, как в армию пошла и все такое. Вот, говорит, в армию я пошла, а мама мне говорит: «Главное, дочка, береги ноги и горло». А я и брякни: «А муж ничего беречь не велел?» Она — ф-р-р-р — и все, будь здоров. Я туда-сюда, Ниночка, Ниночка,— ничего, пустое дело. Еще и начальнику капнула: мол, ранбольной Тележко распорядок нарушает. Через баб вообще много неприятностей. Вот Серега может рассказать. Товарищ Лабутин! Товарищ гвардии сержант, как се звали? Не помните?..

— Отстань! — сказал Сергей, но, когда Тележко действительно отстал и начал плести что-то новое, Сергей уже не слушал его. Он лежал, уткнув лицо в гимнастерку, подставив майскому солнцу свою изуродованную спину, почти дремля, и память его заколебалась: затихнуть ли и отдохнуть или оживиться снова? Она выбрала второе и все быстрее пошла по тропинке, указанной Петькой.

...Тогда стояли на переформировке и отдыхе в Московской области, летом, в лесу, и ходили в самоволку за шесть километров на кирпичный завод. Там девчонки жили в бараке, в трех громадных комнатах. Что там творилось! Но все полюбовно. Безотказные были девчонки. А звали ее Вера. Он много раз бывал у нее. Когда в последний раз пришел (он не знал, что в последний), в бараке было очень душно, и многие спали на крыше. И они вытащили тюфяк на крышу и укрылись одеялом и шинелью. Потом перед рассветом пошел мелкий дождик, она не просыпалась, он спросил: «Ты спишь?». Она ответила: «Спю!» и сама услышала и засмеялась сонно: «Как я смешно сказала — спю!..» Потом он под меленьким-меленьким дождичком шел домой, а когда вошел в лес, дождик давал о себе знать лишь еле слышным шуршанием. До подъема было, наверное, еще полчаса, когда он прямиком, через овраг, поднялся к расположению,— все было в порядке. И здесь он увидел комбата, майора Губу, который, вместо того чтобы спать, прогуливался, опираясь на трость, по задней линейке. И комбат издали увидел его. «Стой!» — крикнул он и побежал, размахивая тростью. «Стой!» Сергей резко завернул за угол, пропетлял между землячками, скатился в свою, показал кулак изумленному дневальному и быстро лег на свое место. Разъяренный комбат побегал между землянками, сбежавшиеся дежурные по ротам ничем помочь не могли, никого не видели, они были в помещении, ведь шел дождик.

— Тревога! — крикнул Губа.— В ружье! Всех на линейку — дневальных, дежурных, всех!

Он перехитрил Сергея. У всех были сухие шинели, не успели намокнуть, а у Сергея мокрая. Комбат определил это даже на глаз.

— Ты! — закричал комбат.— Младший сержант Лабутин? Пять шагов вперед! Кругом! — Сергей стоял перед батальоном, перед своим взводом, перед подчиненным ему отделением. (Сейчас только двое осталось от этого отделения — Тележко да Мариманов, направляющий и замыкающий.)

Комбат швырнул трость, подскочил к старшине, вырвал у него из ножен финку и, повернувшись к неподвижно стоявшему Сергею, двумя точными движениями срезал у него с погон лычки.

— Разжаловать в рядовые!

А затем рванул и погоны.

— Десять суток ареста!

— За один и тот же проступок два наказания? — спросил Сергей.

— Молчать! — Комбат затопал ногами и, схватив поданную кем-то трость, пошел к штабу батальона.— Отбой! — бросил он на ходу.

И в то же время трубач у штаба бригады заиграл подъем.

Через год, когда комбат у них был уже другой, Сергею снова присвоили гвардии младшего сержанта, а потом и гвардии сержанта.

Окончилась война, и они все вспоминали и вспоминали. Как раньше, во время войны, они вспоминали дом, близких, все довоенное, так теперь они сразу начали вспоминать и войну — и бои, и просто всякие случаи и происшествия.

А мечты о доме впервые облеклись в реальные очертания, можно было с легким сердцем о чем-то загадывать, что-то планировать. Никак не верилось, что Тележко вправду не хочет сразу ехать домой. Это было дико, невероятно. Такого просто не могло быть! Что-то он темнит или болтает попусту, как всегда. Сергею казалось: если ты вправду болен, то и то — приедешь домой — все само пройдет.

Окончилась война. Они были молоды. Как много дорог было у них за спиной, но впереди их было еще больше. Главное было впереди.

Однажды Сергей проснулся ночью — было тепло, они спали на земле, завернувшись в шинели, натянув над головой плащ-палатку — проснулся бог знает где, над Влтавой, прислушался к шагам дневального и вспомнил вдруг теорему Паскаля. Она сама собой неожиданно всплыла в памяти: «Во всяком шестиугольнике, вписанном в коническое сечение, точки пересечения противоположных сторон лежат на одной прямой»,— всплыла, как на экзамене, когда тебя спрашивают о том, чего ты не знаешь и никогда не знал, и вдруг ты отвечаешь — оказывается, знал, сам о том не подозревая. Но здесь не было экзаменов. При чем здесь эта теорема, откуда она взялась? Может быть, она теперь понадобится, ведь начинается совсем другая, мирная жизнь. То, что он просыпался среди ночи без всякой причины, говорило ему о его силе и зрелости. Раньше он спал, рухнув безжизненным пластом, до подъема.

На другой день он вспомнил одну девчонку из Хлебного переулка. Конечно, он не мог бы сказать, что он совсем ее забыл, нет, но он почти уже не вспоминал о ней, хотя отчаянно, мучительно думал о ней раньше, в начале службы. Он гулял с ней когда-то по Никитскому бульвару. В каком он был классе? В восьмом? В девятом? Теперь она снова завладела его мыслями. Ведь нужно было возвращаться. Это было далекое, милое, довоенное.