Константин Ваншенкин - Большие пожары

— Знаешь, Андрюша, я хочу тебе сказать, я ведь не виновата, — и посмотрела на него своими спокойными глазами,

— А я ничего и не говорю.

Однажды зашел главный, Андрей услышал из передней его негромкий голос, сопровождаемый Дусиным воркованием:

— Проходите, проходите.

Валединский был под хмельком. Андрей сразу это за метил. Наверно, заметила и Дуся. Он потоптался неуверенно, сесть было некуда: на единственном стуле стояли стаканы, бутылка с морсом.

— Ничего, ничего,— сказал Валединский сконфузившемуся Андрею. Он расстегнул портфель и достал несколько больших апельсинов — каждый завернут в папиросную бумагу с нерусской надписью. Андрей совсем смутился:

— Ну, зачем это вы? Лучше бы дочке. Ну, спасибо!

Главный поднял два пальца: «Поправляйтесь!» и вышел неловко, цепляясь за косяк расстегнутым портфелем. А в коридоре опять заворковала Дуся:

— До свиданьица, спасибо, что зашли!..

Валединский из дверей в двери прошел к себе, жена сразу вышла навстречу:

— Опять?

— Что опять? Что опять?

— Опять ты пьешь. И я поражаюсь, почему ты дружишь только с подчиненными?

— Как тебе не стыдно! И позволь заметить: во-первых, почему нельзя дружить с подчиненными? Во-вторых, я с ними не дружу, и, в-третьих, с кем, по твоему мнению, мне дружить — с директором?

— Почему ты ставишь себя в такое положение, что с тобой никто не считается?

— Неправда, со мной считаются.

— Ты пьешь, это все видят, все знают. Почему тебе не повысят жалованье? Ты должен добиваться. Такой специалист!

— Я не умею добиваться. И не буду. Я могу сказать в главке: увеличьте мне зарплату, иначе я ухожу. Только так.

— Ультиматумы, одни ультиматумы. Почему ты пьешь?

— Оставь меня, дай мне отдохнуть.

— Нет, не оставлю, нет, не дам. Нет, ты будешь меня слушать!

— Я хочу, чтобы было тихо. Чтобы в моем доме было тихо.

— Нет, ты этого не хочешь.

Лида сидела в своей комнате, учила уроки, зажав ладонями уши. Мать входила и снова выходила, ноздри ее трепетали.

— Мамочка!

— Нет! Если он не жалеет себя, пусть пожалеет меня, которая отдала ему все, пусть пожалеет дочь. Поговори с ним утром. Потребуй, чтобы он прекратил пить...

Лиде не хотелось этого, ей было неприятно и стыдно, она смутно чувствовала ложность своего положения. И все же она говорила:

— Папа, зачем ты пьешь?

Он морщился:

— Я не пью. Это тебе мамочка велела спросить?

— Нет, я сама.

Он снова морщился:

— Вырастешь — поймешь.

— Я уже выросла, папа.

— Нет, дочка, ты еще маленькая.

...Когда он не хотел выслушать жену, отговариваясь тем, что много раз все это уже слышал, она излагала то же самое на бумаге, писала ему длинные письма и давала: «Прочти!», а если он не хотел брать, совала ему в карман пиджака или пальто.

Но послания эти он не читал, тем более не сохранял и не перечитывал. Не то, что ее старые письма.

Через три недели Андрей Гущин как ни в чем не бывало вышел на работу. Над сверкающими снегами нестерпимо пекло солнце, пахло весной. Чем-то изменился Андрей, это сразу чувствовалось. Пока он лежал, к нему регулярно, через два дня на третий, приезжала из городской больницы Елена Ивановна — в поселке был медпункт, но хирурга не было. Потом он сам еще съездил в город на рентген, и все.

Однажды Дуся Оловянникова была в квартире одна, когда постучали во входную дверь. Дуся открыла:

— Елена Ивановна? Здрасьте. А он на работе уже. Или вы не знаете?

Та улыбнулась:

— Я знаю. Но нужно, чтобы и дальше он был под медицинским наблюдением...

Дуся не нашлась, что возразить, только подумала про себя: «Вот так номер» и пригласила посидеть, обождать, угощала чаем, а сама не могла дождаться, когда же он придет,— посмотреть хотела, что будет. Но ничего такого не было, он и не удивился, хотя обрадовался очень.

Перестал ходить на танцы Андрюшка Гущин, то он к ней в город, то она к нему. К маю они расписались.

Как-то раз утром, когда Андрей умывался на кухне, Дуся сказала мужу:

— Вот наш Андрюша и на ученой женился. Андрей, смеясь, повернул лицо в мыльной пене:

— А я все равно больше ее зарабатываю.

Первого мая его премировали за стахановскую работу велосипедом. Это был дорогой подарок, мало у кого в поселке были велосипеды. Теперь Андрей ездил на велосипеде на работу, положил на никелированный руль тяжелые руки с въевшейся в кожу металлической пылью. Через проходную и по заводскому двору он вел машину, положив руку на кожаное седло. А по вечерам он катал Лену, сажал ее на раму — она сидела бочком, свесив ноги в носках и тапочках,— разгонял велосипед, отталкиваясь одной ногой, а потом переносил через седло эту ногу с зашпиленной штаниной, ловил педаль и ехал, ехал, касаясь лицом ее волос, вдыхая ее запах.

В отпуск он хотел повезти Лену домой, в тайгу, в свой родной Сухой Ключ, где давно не был, но они застряли в городе — там жила родня Лены. Они ходили в кино, и в театр, и в цирк, и в ресторан, ведь по сути раньше Андрей никогда не жил в городе — так время и прошло. Родители Лены предложили им жить у себя и дальше, но Андрей не захотел терять самостоятельность, и они вернулись в заводской поселок. Там же устроилась работать и Лена.

Когда Дуся впервые заметила, что молодожены вместе читают книжку, она удивилась, но, когда она догадалась, что книжка эта — учебник и они учатся, Дуся была поражена. Проходя из кухни в комнату и обратно, она задерживалась у их двери, прислушивалась изо всех сил. Они говорили об этой своей учебе, но голоса у них были не такие, а особые, нежные, волнующие Дусю:

— Видишь, я геометрию позабыла. Ты сейчас уже лучше понимаешь, чем я. Мы же в институте ее не учили.

— Ну, хватит на сегодня.

— Нет, давай уж доделаем, что наметили.

Он (после молчания):

— Нет, ничего не выходит. Устал.

Она (смеясь):

— Еще попробуй. Ты же талантливый, упорный.

Он (тоже смеется):

— Ну-ну, попробуем...

Вечером, лежа в постели, Дуся сказала мужу:

— Зря она его учит. Выучит, он ее же и бросит.

— Наоборот, оба ученые — лучше,— возразил Оловянников, обнимая Дусю.

Перминов попросил как-то зайти Андрея в партком.

— Слушай, Андрей, есть такое мнение — предложить твою кандидатуру в завком, а изберут тебя в члены заводского комитета, избрать дальше председателем завкома. Ты как?

— Что вы, Степан Степаныч,— искренне взмолился Андрей,— я не могу, да и не умею я.

— Сумеешь, сумеешь, Андрюша.

— Неудобно как-то. Почему меня? Вон сколько народу!

— Этот срок ты будешь, другой раз — другой. В случае чего поможем. А подходишь ты в самый раз. Ты послушай меня. Из рабочей семьи. Отец голову свою сложил за свободу. Сам ты в Красной Армии отслужил, стахановец. Все тебя знают. Ты глянь в окошко. Глянь, я тебе говорю. Видишь всю эту красоту: цеха, трубы, путь железнодорожную. А приехал ты сюда, ничего этого не было. Ты это все построил, ты профессию здесь получил, рабочим человеком стал и снова учишься. Нет, парень, ты нам подходишь!