Константин Ваншенкин - Большие пожары

Андрей смотрел на загорелое, пересеченное несколькими глубокими морщинами лицо Перминова (оно всегда было такое, и летом, и зимой, будто он только что калился на берегу под палящим солнцем), Андрей смотрел на его лицо и пытался вставить словечко.

— А еще чем ты нам подходишь,— заключил Перминов,— что парень ты больно хороший.

И Андрей не нашелся, что возразить:

— Я подумаю. Посоветуюсь. Можно?

— Конечно можно. Посоветуйся с Еленой Ивановной, она женщина толковая. С женой советоваться мужу не зазорно,— и хлопнул смущенного Андрея по плечу,— давай, давай, советуйся да соглашайся, будем с тобой в одном треугольнике.

— В равнобедренном? — засмеялся Андрей.

И навалилось на Андрея Гущина: и то, и се, и касса взаимопомощи, и путевки в дом отдыха, и народное гулянье, и клуб, и самодеятельность, и ясли, и духовой оркестр, и футбольная команда.

Думал, когда соглашался, что свободного времени больше будет. Куда там! Опять утром выходил с велосипедом — оттолкнулся, ногу перебросил, покатил. По его инициативе стали строить свой стадион. Место было подходящее, свалили десяток сосен, разровняли землю, поставили ворота. Всю комсомолию поднял Гущин на это дето, и другого народа откликнулось много. Но не знали, что нужно футбольное поле засевать травой, делать газон, выехали в выходной за реку, нарезали дерна, уложили по всему полю, однако получилось неровно, футболисты жаловались — мяч не так отскакивает. Потом утрамбовалось, ничего. Выровняли склоны кругом, вкопали скамейки. Пригласили в гости футболистов из соседнего военного гарнизона, у них команда считалась очень сильной. Но накануне матча прошел ливень, и оказалось, что со всех склонов, которые служили трибунами, вода ручьями стекает на поле и не впитывается, не уходит — должно быть, внизу глина. Настоящий пруд. Андрей за голову схватился. Потом догадался: вызвал обе пожарные машины, которые были на заводе, пожарники раскатали рукава, несколько часов откачивали, и солнце припекло хорошо, играть стало можно.

Народу собралось много, и директор пришел, даже Валединский с женой и дочкой. И вся эта людская пестрота, шум и оживление, и оркестр, и два грузовика с красноармейцами, которые приехали «болеть» за своих, и звук судейского свистка, и гулкие удары по мячу — все это возбуждало и радовало. Андрей, наволновавшись и набегавшись, стоял с женой за воротами своей команды («Надо будет сетки достать, а то что это за ворота без сеток!»). Игра неожиданно для всех: и для зрителей, и для хозяев поля, и особенно для гостей — закончилась вничью, и это было как победа. Сразу после финального свистка зрители кинулись на поле, окружили своих, провожая до дверей дощатого сарайчика — раздевалки. Андрей протиснулся в раздевалку, поздравил разгоряченных игроков, пожал каждому руку — заправский предзавкома.

Потом еще долго не расходились, тесно окружили две волейбольные площадки, где играли желающие «на вылет» — проигравшая команда уступала место другой, тут же организованной. И Андрей с Леной играли, только они попали в разные команды. Андрей при подаче кричал: «Персональный для жены!» и с удовольствием смотрел, как непринужденно она принимает мяч.

Скоро команда, где играл Андрей, проиграла, а ту, где была Лена, никто не мог выбить, так она и не ушла с площадки, пока не сгустились сумерки и не стало видно мяча.

Домой шли не торопясь, утомленные, довольные, он в белой рубашке с расстегнутым воротом, она в маркизетовом пестром платьице. Уже возле дома догнали Оловянниковых.

— Ну как, были на стадионе?

— Были, и потом тоже смотрели. Елена Ивановна так играет хорошо! — сказала Дуся растроганно.

Они вошли в свою комнатку, совсем тесную, потому что в ней прибавилось вещей: шкаф, буфетик, а койку заменила двуспальная кровать.

— Чайку, Андрюша?

— Попьем!

За стеной Оловянников взял свою гитару с красным муаровым бантом, и она залепетала под его грубыми пальцами.

Застучали во входную дверь, слышно было, как Дуся отодвигает щеколду. «Гущину телеграмма». Он повернул голову, но почему-то не встал, а остался сидеть, и Лена глянула на него с удивлением и вышла в коридор сама. Ему показалось, что ее не было очень долго. Потом она вошла, посмотрела на него жалобно и вдруг заплакала. Только тогда он, словно очнувшись, поднялся и взял из ее рук телеграмму. В ней было сказано, что умерла мать и родня ждет его на похороны.

Добираться до Сухого Ключа было не просто: сперва поездом до соседнего района, потом автобусом до пристани, потом вниз по реке до их сельсовета. И концы неблизкие, сибирские, и везде нужно угадать, чтобы сойти с поезда, а автобус ждал, чтобы прибыть на пристань, а пароход еще не отвалил. Но разве так угадаешь! А от сельсовета там и пешком рядом, километров двадцать до Сухого Ключа. И телеграмма еще два дня шла. В общем, не дожидаясь его, похоронили мать. Невозможно было больше ждать, да и не уверены были твердо, приедет ли.

Мать умерла от разрыва сердца, пекла хлебы, почувствовала сильную слабость, прилегла («Сейчас,— говорит,— встану»), заснула тут же и померла. Ей не было пятидесяти.

Андрей стоял у ее могилки со свежим крестам. Сухой Ключ — деревушка маленькая, а погаси большой: у каждого много родных здесь похоронено. Вот у Андрея и дед, и бабка, и отчим, а теперь мать.

Потом сидели в его избе, пили самогон — не то поминки, не то его встреча,— потом продолжали уже у дяди.

— Мишку с собой беру,— говорил Андрей.

— А чего ему,— не соглашался дядя.— Пускай у нас живет, однако. На белку будем ходить. Раздолье. Останешься, Миша?

Андрей, охмелевший, говорил, расчувствовавшись:

— Братишка, поедем, дорогой. У меня жена мировая, Лена.

— Привезешь показать? — спрашивала тетка.

— Конечно.

— А своих-то детей чего же нету?

— Мишка, собирайся, поедем. Ты же, чудак, еще иоеэда не видал.

— Однако, насмотрится, успеет...

А прямо за стеной, тревожа Андрея, неясно, будто отдаленно маня его, без конца и края стояла тайга.

В школе у них было страшное правило: отличников прямо посреди года переводили на класс выше. Правда, редко кто умел удержаться там, начинал учиться плохо, его возвращали с позором. Лиду тоже хотели перевести вверх, но отец воспротивился, даже в школу зашел, к директору. Директор школы, старичок в очках, сказал:

— Это у нас уже вроде традиции. Для поощрения,— и стал жаловаться: — Учителей мало. Очень трудно. Вот если бы вы, Аркадий Викторович, с вашей эрудицией, могли нам помочь...

Валединский только пожал плечами.

Мишка стал теперь учиться в одном классе с Лидой. Только фамилия его была не Гущин, а Кашкаров. Когда Лида его первый раз увидела, он, насупленный, шел с Гущиным к дому.

— Во, Лида,— сказал Гущин,— познакомьтесь. Это мой брат. Из тайги приехал. Теперь вместе учиться будете. Ты над ним возьми шефство, надо будет — помоги.