Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры

— Без привычки ненормальным можно сделаться! Ясно, почему некоторые интеллигенты «от сохи» страдают бессонницей...

Все это время он питался хлебом и молоком, аккуратно поставляемым Никитишной. Других продуктов у него не имелось: Анна уехала в леспромхоз к Михаилу, на ее место прислали пухлую, громкоголосую, многоопытную, откуда-то изгнанную «королеву прилавка», как тут же окрестил ее Федя Софронов, и полки скромного хуторского киоска-магазина сначала опустели, а затем наполнились широким ассортиментом вино-водочной продукции.

Хуторяне потеряли своего «просветителя», лишились «великомученицы». Пора было расстаться им и с потерпевшим крушение «капитаном».

Вот только Лохмач-домовой все последние ночи молчит в своем закуте, словно вдруг озаботился неурядицами меж людьми, опечалился по-старчески безропотно — не вечно же резвиться да похихикивать. А может, жаль ему стало Ивантьева? Какой-никакой, а хозяин был, дом обогрел... Новые-то и вовсе дачники-кочевники.

В последний день июля Ивантьев обошел дворы, уговорил мужчин не устраивать ему коллективных проводов посреди летней сельской страды, со всеми простился и первого августа налегке, с тем же чемоданом, вышел к раннему автобусу. За ним увязался пес Верный, а на остановке ждала его одинокая Самсоновна.

Старуха всплакнула, пес долго бежал позади автобуса, утомился, свернул на проселочную дорогу и пропал в лесу.

Утро занималось высокое, голубое и зеленое. В белых росах тонули луга, желтые нивы влажно и тяжело клонились от ночной сырости, леса еще дымили дремотной мглой, лишь по вершинам, остро пробегая, ветерки расчесывали пряди легких ветвей. Автобус нырял в сосновые и еловые ущелья, вырывался на просторы распахнутых далей с деревнями у речек, коровами среди лугов, белеными силосными башнями, куполами и шпилями колоколен на холмах. Новый мост, асфальтированная дорога, кирпичные строения... Тракторы, грузовики, лакированные автомобили грибников... И снова лес, и снова захватывающее дух слепящее разноцветье августовских просторов.

Не копилось в душе Ивантьева ни великой грусти, ни обидного сожаления. Он был несказанно рад, что повидал родные места, пожил в доме отца и деда и дом одарил его бо́льшим, чем простое обитание в своих стенах: радостью общения с иными людьми, познанием неведомой доселе жизни. Ивантьев укрепил, подладил, омолодил свой дом — и он долго еще будет служить надежным жилищем людям. К нему можно вернуться, в нем можно поселиться. Все можно, пока жив человек и есть у него родной дом.

Автобус одолел последний, уже струящийся теплым маревом лес на холме, с легким придыханием заскользил средь сеяных лугов, парящих туманом. Оранжевый трактор стрекотал сенокосилкой, она крутыми пластами укладывала тяжелую траву, и в окна автобуса хлынули пронзительные, живые запахи свежесрезанной зелени.

— Хорошо берет! — сказал усатый старик, ловя наружный воздух, одобряя работу, счастливо раскуривая папироску. — Как бритвой чистит!

— Добрая трава, — подтвердила женщина с корзиной мокрых огурцов на коленях.

— Опытный участок... — негромко, словно сам себе, проговорил парень в спецовке механизатора.

И припомнились Ивантьеву стихи доктора Защокина:

Да, он оставлял здесь часть своей души. Но не жалел об этом. Ибо ничтожна душа у того, кто ею ни с кем не делится.

В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое декабря спал он плохо, даже приняв таблетку сильного эуноктина. Поднялся рано, сделал свою обязательную стариковскую гимнастику — несколько приседаний, легоньких пробежек по комнате от глухой стены до окна, затем долго и начисто брился, умывался, одеколонился, обжигая щеки резким «Шипром» и громко покряхтывая. Завтрак приготовил особенный, чтобы взбодриться телом и духом: позволил себе чашку кофе, яйцо, бутерброд с ветчиной, яблоко. Ел неспешно, намеренно растягивая минуты, и все равно, убрав, перемыв посуду, наведя стерильно-больничный порядок в своей кухоньке, он заметил: свободного времени у него еще около часа, ибо ранее двенадцати дня он не может явиться в гости к Евгении Николаевне, где бывал пятнадцатого числа каждого месяца.

Он проверил сумку, приготовленную с вечера, — не забыл ли чего положить? — облачился в праздничный, стального цвета, костюм-тройку, галстук заколол золотой булавкой с рубином, некогда подаренной ему Евгенией Николаевной, и стал разглядывать себя в зеркале платяного шкафа, пробуя строгие и улыбчивые выражения лица, принимая различные, к определенному случаю, позы, а то и небрежно прохаживаясь... Старик, конечно, старик, соглашался он, видя по ту сторону холодно-мутноватого стекла белое узкое лицо с крупными морщинами на лбу, глубокими складками от костистого носа к блеклым запавшим губам, но — упрямо приосанился он, бодрясь, — волосы еще хороши, жестки, как у седого, ворсистого бобра, да и зубы спереди пока свои... Семьдесят каждый даст, а семьдесят шестой — извините, столько ему бывает, когда воспалится застарелая язва желудка или радикулит скрутит. К середине каждого месяца, он давно заметил, болезни затихают, будто сочувствуя ему, даруют легкий, беззаботный день на поездку в гости.

Наконец он вынул из бокала с водой три гвоздики, купленные вчера на рынке, завернул их в целлофан, оделся, защелкнул замком дверь своей малометражной, в доме для престарелых, квартирки и пошагал к метро.

Сегодня морозец, моросит колкий снежок, город в синеватом плотном тумане, и оттого кажется — гудит глуше, утробнее; но и это нравится ему: уютна, малолюдна, просторна зимняя Москва. Он купил газету, намеренно задержавшись у киоска, и опять несут, влекут его ноги, словно сами по себе, мимо чугунной изгороди Сокольнического парка, мимо синих шатров церкви Воскресения, поодаль от троллейбусных и автобусных остановок, прямиком к станции «Сокольники».

Ехать ему до «Каширской», с одной пересадкой, ровно сорок минут, если поторопиться на переходе, но сейчас, как, впрочем, и всегда, времени у него излишек; в вагоне ему уступили место, он развернул газету, попробовал читать, едва различая заголовки статей: вагон колыхался, стоявшие в проходе пассажиры, нависнув, затемняли электросвет, да и читать не очень хотелось — каждый километр, приближавший его к дому Евгении Николаевны, словно бы выветривал из него вагонным холодком утреннюю моложавую уверенность. Он начал вспоминать свое прошлое, месячной давности, гостевание: что пили-ели, о чем говорили, как выглядела Евгения Николаевна (платье зеленое, панбархатное, с черным пояском, прическа под Мэрилин Монро, так и сказала сама, усмехаясь, туфли коричневого густого лака), а главное — почему вдруг заспорили, в какую минуту, кто первый не удержался от обидного слова? И не мог вспомнить все по порядку, тем более понять, уяснить себе, по какой злополучной причине — в который уже раз! — они не могут расстаться без размолвки... Лишь виделись ему сейчас, горели, прожигая газетный лист, сухие, загустевшие молодой синью глаза Евгении Николаевны и звучали вагонным стуком ее внятные слова: «Прошу... не беспокоить меня... своими посещениями!»