Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры

Он нажал кнопку звонка, замирая сердцем, выслушал цокающие шаги по паркету, широко распахнулась дверь; лестничную площадку озарил электросвет из прихожей, а вместе с ним и запахами женской парфюмерии, как бы тоже светясь, вея ароматами, выплеснулся изумленный голос Евгении Николаевны:

— Вы, Степан Корнеевич? Не ждала, собралась вот в универсам пройтись, билетик на вечер взять... у нас какая-то французская комедия. И вдруг — вы. Проходите, спасибо, что не забываете.

Раздевшись в тесной прихожей малометражной квартирки для одиноких, сняв теплые ботинки, сунув ноги в «свои», приготовленные хозяйкой мужские тапочки, он идет в комнату, к столу, накрытому веселенькой скатертью, с хрустальной высокой вазой посередине; ваза до половины наполнена водой, точно ждет не дождется живых цветов, и он вставляет в нее три гвоздики — две розовые и красную.

— Изумительно — гвоздики зимой! Посмотрите, Степан Корнеевич, как они смотрятся отсюда, идите сюда! — Евгения Николаевна берет его под руку, отводит к двери, он видит цветы в свете подбеленного морозом окна, за которым дымится легкая студеная поземка по снежным дворам, с буграми сугробов над скамейками и узенькими, словно деревенскими, тропками от подъездов. — Живая акварель, не правда ли? У вас — вкус, все ко времени, к часу, погоде.

Летом ей нравились белые ромашки на фоне тополиной зелени в окне, осенью георгины, «будто плавающие средь желтой листвы» тех же тополей, теперь — гвоздики и снег... Все это он слышал, знал, разве что слова выговаривались ею более или менее восторженно (от сиюминутного настроения Евгении Николаевны, самочувствия, впечатления от последней их встречи), но ему показалось: наконец тот единственный, тихий, согласный, задушевный день, после которого они навсегда примирятся, все простят друг другу и, может случиться — а почему бы и нет? — станут жить вместе.

Он выкладывает из сумки сервелат, импортный сыр «Виола», кусок осетрового балыка, банку мангового сока, бутылку болгарского вина «нестинарско» — все самого изящного вида, дефицитной стоимости, выхоженное, выстоянное им в очередях для этого дня.

Евгения Николаевна удивленно, чуть пугливо качает головой, журит его за неразумную трату денег, а он садится на удобный поролоновый диванчик у стены и благодушно рассматривает ее.

Да, конечно, она ждала его: ноготки наманикюрены, сияют, как драгоценные рубинчики, волосы причесаны с умелой небрежностью, вероятно, под какую-то киноактрису — Гурченко или Брижитт Бардо, в этом он мало разбирался, — глаза в легоньких тенях, платье бежевое, дорогое, в тесную талию...

Ходит из комнаты в кухню, выстукивая четкий топоток тоненькими каблуками, что-то безунывное наговаривает слегка хрипловатым от частых простуд голосом (у нее всегда слабоватым было горло), и он почти не верит своим глазам, слуху: неужели ей шестьдесят восемь? Неужто она только на семь лет моложе его?.. О, женщины умеют молодиться, у них все по настроению — у пожилых и молодых! Вон как шею ловко прикрыла воротничком, запястья манжетами стянула, сережки, золотая цепочка... Не располнела к старости, потому что тверда характером, летом плавает, зимой на лыжах ходит; грузных женщин называет одним словом — «распустехи». Он и сам, правда, прежней сухощавости не потерял, однако с ее помощью, если признаться: не хотелось в чем-либо уступить своей Евгении Николаевне.

— У меня готово, — останавливается она перед ним, легонько наклонив голову. — Открывайте ваше вино, Степан Корнеевич, и прошу к столу. Гляньте — удивительно красив стол сегодня! — И, не удержавшись, хвалится: — Даже красная икра есть, в «Океане» выстояла...

Они садятся, пьют по маленькой рюмочке вина, принимаются угощать друг друга закусками, еще стесняясь чуть-чуть после месячной разлуки и оттого не переставая говорить, он — о международных событиях, она — про лечебные травы, соседей, дворовые неурядицы; но вскоре они замечают, что почти не слышат своего разговора, это их смущает — ведь не для пустой же болтовни встретились! — и он, предложив еще по рюмочке вина, говорит, явно взбодрившись:

— Не пойму, Евгения Николаевна, из-за какого пустяка мы с вами в прошлый раз поссорились?

Она откладывает вилку, медленно всматривается в него, выпрямляет спину, прочно прижимаясь к жесткому высокому стулу.

— И вы забыли? — спрашивает, печально покачивая головой. — Изумительная память у вас, Степан Корнеевич... Забываете все неприятное. Может, вы не знаете, к кому пришли?

Он едва не вскакивает, машет сокрушенно рукой, потом прикладывает обе руки к груди, выражая этим свое полное недоумение и заодно извиняясь, если слова его пришлись невпопад.

— Не так, не так меня поняли! Я хотел уточнить...

— Давайте уточним, вспомним. Согласна.

И они замолкают на несколько долгих минут.

Сияли розовым и красным гвоздики, по снежным крышам огромного города гулял ветер декабря, и уличный неумолчный гул чудился отдаленным, проходящим стороной ураганом.

Что им вспомнить?

Последнюю встречу? Или многие встречи?

А может, всю жизнь?

Их долгая жизнь как бы уместилась сейчас в малом, над круглым столом, промежутке между ними и оттого стала такой уплотненной, что ощущалась обоими невидимым твердым сгустком воздуха: протяни руку — и ушибешься.

Прожили они вместе тридцать пять лет. И вот уже десятый год в разводе. Первое время после размена квартиры не виделись, знать друг о друге ничего не хотели. Но однажды сошлись лицом к лицу в елисеевском магазине, перемолвились растерянно несколькими словами, он пожелал навестить ее, она согласилась. И начались их встречи.

Что же произошло с ними?

Знают ли они это сами?

Всю свою семейную жизнь они были неразлучны, кроме трех военных лет, и работали в одном научном экономическом институте; на службу, со службы, в магазины, кино, за город на природу, к морю по путевкам — вместе, согласно, без капризных споров, всегда с друзьями, коллективом. Кандидатские, потом докторские диссертации защитили почти одновременно, и повышения получали, как по уговору, год в год, и пенсии выслужили солидные, и на отдых ушли с обоюдным чувством исполненного долга: принесли пользу науке, людям.

Жить бы им в своем согласии, радуясь мирно текущим дням, на тихой улочке у Никитских ворот, среди привычных строений старой архитектуры, неподалеку от церкви Большого Вознесения, где когда-то венчался Пушкин. Здесь они выросли, здесь состарились. Кто же разумный разменяет этот уютный центр на окраинные, кирпично-силикатные, сиротски однообразные микрорайоны? Там люди иные, наезжие отовсюду, там московский дух выветрен. Это как оказаться в другом городе.