Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры

И я покатил по тем местам юго-западного Подмосковья, где почти сплошняком простираются во все стороны леса, с частыми еловыми и сосновыми рощами; деревеньки редки, поля промелькивают резкой майской зеленью лишь на отдаленных увалах, и машин немного: ранняя весна, солнце негорячее, леса пусты.

— В гости? — заговорил я, скосившись на хищноватый, онемело зоркий профиль старухи, слегка склоненный к ветровому стеклу.

— Угадал. Тольки до лесного хозяина, грибков хочу попросить.

— Какие же сейчас грибы?!

— Для тебе — никаких. Мене найдутся.

— Шутите?

— Останавливай, — приказала старуха.

Она быстренько выбралась из машины, взяла корзину, повернулась ко мне спиной, намереваясь спуститься по откосу шоссе на чуть приметную лесную дорогу. Меня прямо-таки жаром обдало обидное возмущение: «Ну, старая!.. Ни «здравствуй», ни «до свидания». О «спасибо» и говорить нечего. Нет, не отпущу тебя мирно, хоть поругаюсь на прощанье!..» Но ругаться мне сразу же расхотелось — что пользы, расквитается со мной в минуту, — а вот узнать ее поближе, расспросить, почему такая сердитая, проверить, будет ли она собирать грибы, — как раз и есть мое писательское дело. Я выскочил на обочину, загородил старухе путь, с виноватой серьезностью попросил:

— А мне можно с вами?

— Тебе в колхозе надо работать. Али не шеф?

— Был. По возрасту освобожден.

— Мог бы еще. Говорю — как бугай. Посевная, а у его голова не болит.

— А у вас, извините...

— Отболела. Шибко много в города понабилось. И вумные все. Вот и перешли... как это у вас?.. На это свое... самообслуживание, — наконец выговорила старуха и едко, с удовольствием рассмеялась, радуясь своему остроумию.

Но теперь я не стал сердиться на нее, понимая, что она намеренно испытывает мое терпение. Да и старуха, отсмеявшись, вроде бы ласковее глянула на меня и ходко зашагала к лесу.

Я вынул из багажника пластиковое ведро (никакой иной емкости, естественно, не имелось), запер машину, пошел следом.

В придорожном ельнике было сыро и сумеречно, кое-где поблескивали холодные лужицы от недавно растаявшего снега, зеленый пухлый мох вязко оседал под ногами, и в нем вскоре потерялась бороздка тропы. Я полез сквозь колючий чащобник ельника, зная, что он неширок, за ним — березники и осинники, поляны, вырубки.

На одну из старых вырубок я и вышел через какое-то время. Осмотрелся, привыкая к яркому просторному свету. Вырубка была пуста. Но вот на ее правом краю я заметил оранжевое пятнышко — платок старухи, — быстро зашагал туда. Старуха, склонившись над большим трухлявым пеньком, словно бы ощипывала его, часто суча руками... Я обрадованно выкрикнул:

— Вот вы где! Небось убежать хотели?

— Чо вякаешь? — Старуха, не разгибаясь, зыркнула на меня темным, с молочным белком глазом. — В лесу разве орут? В лесу только дурные шумят.

Коротким столовым ножом она ловко срезала коричневые тонконогие грибы, с желтыми, точно светящимися пятнышками на макушках шляпок. Некрупные, сыроватые, они густо облепили пенек, как бы надев на него веселую шапку.

— Что за растительность? — спросил полушепотом.

Старуха не ответила, занятая делом, повернулась ко мне спиной. Понять ее было нетрудно: кто же болтает во время работы? Ладно, обожду, присяду на пенек. Лишь бы не убежала, не юркнула куда в кусты без «до свидания». Она аккуратно срезала последний гриб, отчего трухлявый пень наежился колючей частой щетиной, разогнула медленно, с легоньким вздохом спину и, словно тут только приметив меня, удивленно пожмурила глаза, опустилась рядом на сухую березовую валежину, спросила как-то понимающе, сочувственно:

— Чево грибы не берешь?

— А их можно? Я считал — это поганки.

— Он шшитал! Может, и траве не расти, раз ты ее не кушаешь?

— Ну, грибы, понимаете... Не знаешь — не бери.

— И хорошо, что не все знаете. В лесу уж и так — мурашу нечего подобрать.

Но старуха была не зла, я это видел: она уже с неким интересом поглядывала на меня, и сухие, подпеченные солнцем да ветрами губы ее расслаблялись в подобии улыбки. Старуха явно была довольна началом грибной «охоты», даже вот позволила себе передохнуть немного.

— Как же их зовут?

— Говорушки али говорки, как захочешь. Видел на пеньке — собрались, тесненько прижались друг к дружке, будто бы поговорить, пошептаться сбежались. Ну, еще погреться. Им студено, они первые.

— Так это и есть весенний опенок?

— Не знаю. По-нашему, говорки, и все. Берем, пока других нету. На жарешку, приправу. Сушить — жидок. Словом, первый лесной овощ. — Старуха отыскала в корзине самый крупный гриб, поднесла к-моему носу. — Чуешь, мягко, грибно пахнет? По запаху определяй. Есть похожие, а вредные, изнанка темная, запах дурной. — Легко поднявшись и подхватив корзину, старуха осведомилась: — Будешь брать говорки али пойдешь к своему «Жигулю»?

— Надо бы, интересно...

— Тада так уговоримся: в лесу не в метре́, друг дружку не толкают. Ты иди той стороной леса, я — этой. Сойдемся вон у тех сосенок.

Махнув в сторону отдаленного увала, на склоне которого темнели две кустистых старых сосны, старуха посуровела, точно распрощалась со мной насовсем, как-то по-особенному, привычно напружинилась, подобралась, даже тяжелую юбку поддернула и ловко, юрко скользнула в кусты орешника.

Я зашагал указанным мне краем леса, оглядывая пеньки. Нашел один — старый, с говорками по трухлявой верхушке. Срезал их перочинным ножиком, холодные, нежные, грибно и сильно пахнущие в пустом лесу. Подивился: сколько я видел этих говорков! Мальчишки палками сбивают их. Кем-то правильно сказано: настоящий грибник без грибов из лесу не приходит.

Отыскивая пеньки, продираясь сквозь буреломы, прыгая по сырым кочкарникам, я набрал почти половину своего емкого пластикового ведра. Это меня раззадорило, захотелось набрать больше старухи, чтобы она «зауважала» меня, даже позавидовала (я считал себя удачливым грибником), и начал прямо-таки бегать по вырубкам и лесным опушкам, на которых солнце успело прогреть пухлые, трухлявые пни. Возле глухого ельника сорвался с валежины, ухнул в болотину по колено. Обжегшись студеной водой, почувствовав ногами нерастаявший твердый лед (он, пожалуй, и спас меня от купания с головой), выбрался на пригорок, отжал штанины и носки, вспомнил, подосадовав: ведь еду я навестить друга, приболел друг, позвонил, попросил приехать в его районный городок... Приоделся для гостевания, продуктов накупил, лекарств кое-каких в московских аптеках... И вот бегаю по сырому, чащобному, почти безлиственному лесу за неведомыми говорками, а их, может, и есть нельзя, или они «условно съедобные», как пишут в справочниках.

Хотел сразу идти по дороге — она слышалась справа негромким автомобильным гудением, — но подумал о старухе: решит, что заблудился, искать еще примется. Надо предупредить, распрощаться вежливо. До старых сосен на увале было недалеко, и, желая разогреться, я быстро пошел к ним.