Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры

Потому, видно, и впал на старости в мрачноватость Авдей. Хорошие думы усыпляют его своей понятной разумностью, иные же тревожат, как вот эта, про автомобильное умножение. Не убедил он себя, да и другим не поверил, что одному человеку (пусть семье) надо иметь механический транспорт — ездить по магазинам, в южные края, на работу. Одному, нескольким — вроде удобство, а множеству — воздух бензинный, шум несмолкаемый; через перекресток — бегом, по тротуару — с оглядкой... Перед пенсией Авдей водил автобусы по столичным маршрутам, немало всего повидал и, уж конечно, натерпелся от этих «авто- да себя любителей»; стоишь на перекрестке, пропускаешь лакированные коляски, за спиной у тебя сотня человек в духоте, тесноте, поедешь, а тут вынырнет чуть ли не из-под колеса автобуса лихачик, вильнет, тормознет — и ты тоже жмешь на педаль тормоза, и тяжко колышется твоя сотня с общим возмущением, попреками водителю: «Мешки с песком везешь, что ли?..» Кто такой этот, в личном автомобиле? Лучший человек, лучший работник? Если лучший, почему не думает о других? Автомобиль не хлеб, не товар ширпотребовский, без чего жить нельзя... Тротуары для пешеходов, улицы для общественного транспорта. Так, и больше никак!

А вон, гляньте, вышел ферт из подъезда напротив, брелок с ключиками на пальце вертит, хлопнул дверцей, газанул лихо, укатил. Прямо-таки деловой незаменимый человек по важным поручениям. Деловой, только не на стройке или у станка. «Ладу» заработал в «Березке». Электроникой торгует. Авдей сказал ему раз: «Твоя покойница мамаша не всегда супом с мясом тебя кормила, а ты вишь как разбогател... Навестил бы могилу когда». Рассердился Серега. «Ты, — говорит, — старый, помалкивай — тряхну — костей не соберешь!» Удивление просто: один молодой человек «без чертежей» собрал, срастил его кости, другой — растрясти грозится.

Дед Авдей то мирно подремывает на скамейке, то вдруг принимается бормотать досадливо, хрипло хихикать, и тогда Алина перестает ворошить песок, смотрит чуть испуганно в его волосатое лицо с невидимыми глазами, гадая: на кого он сердится, над кем посмеивается?

Она подросла, знает уже, что папа у нее геолог, каждое лето ходит по Сибири, мама — учительница; и что ее, Алину, к осени надо непременно устроить в детсад, иначе ну совершенно деть ее некуда: бабушки своей нет, вернее, она есть, но еще не бабушка, о пенсии думать не хочет и живет далеко, аж в Мневниках; а дворничиха Скворцова отказалась присматривать за Алиной, взялась третий двор убирать, ей это выгоднее, так и сказала: «Поболе твоего папки-геолога получать стану, да не шастая по его Сибирям».

Алина строит из деревянных кубиков и песка домики с островерхими крышами, заборами, садиками — словом, деревню: такую она видела, когда мама возила ее на электричке за грибами. Мало нашли грибов, а по деревне ходили долго, искали, где бы купить свежего коровьего молока. Совсем не нашли молока, но деревня Алине очень понравилась: каждый дом в своем собственном дворе стоит, яблоки на ветках, хоть из окна срывай, и собакам хорошо: сами прогуливаются, где хотят... А потом полил дождь, Алина простудилась, заболела; мама сказала, что теперь они не скоро поедут в лес, пусть Алина сперва в детсад походит, подрастет.

Она натыкала забор из сухих веточек вокруг крайнего дома в своей деревне, возле ворот вылепила песочного мужика с лошадкой — плохо получилась лошадка, но Алина знала, что это все равно деревенская лошадь, — и присела на бортик песочницы отдохнуть.

Мальчишки — сегодня их было трое — лепили военные корабли, подводные лодки, расчищали аэродром для цветных пластмассовых самолетов. Они, конечно, увидели Алинину деревню, один скривился, как от лимона, другой сплюнул — цвиркнул сквозь зубы, — третий усмешливо подмигнул друзьям:

— Разбомбим, пока дед спит!

— Сплю, да все слышу, — тут же отозвался Авдей, поднял голову от скрещенных рук на палке, выпрямился со скрипом скамейки (а может, костей), минуту глядел слеповато в сторону мальчишек, словно отыскивая точное местонахождение их, затем проговорил растяжливо: — Ломать не строить, ясно.. Сколь я перевидал этих ломателей!

Мальчишки примолкли, настороженно следя за палкой деда — куда она передвинется? — увесистой палкой, выструганной из сухого березового сука, с удобной шишкой-наростом для рукояти, но Авдей сегодня был добр — видно, не сильно мучил его ревматизм, — и лишь навел конец своей палки на мальчишек.

— Тебе, ушастик, ухо оторву, тебе, носатик, нос укорочу, тебе, языкатик, на язык перцу насыплю. И всех в космос запущу, чтоб сто лет летели до другой планеты. А прилетели и увидели: ничего нету, даже киоска с мороженым. Все надо строить, лепить, копать, сеять, пахать... Вот заорете: «Мама, мы хотим домой!»

Ушастик буркнул:

— Есть обитаемые планеты.

— А ты с теми обитателями договорился? Примут на иждивение?

Вступил носатик:

— Бывают пустые, на которых жить можно.

— А булки на деревьях там растут?

Заговорил, нахмурясь серьезно, языкатик:

— Вы, извините, дедушка, как-то отстало рассуждаете. Мне папа книжку читал, там написано: люди будут заселять все планеты, ничего, что без воздуха и растений они. Под стеклянными колпаками города построят.

— Так ты под колпак захотел?

— Ну, не в этом же дело...

— Сколько классов кончил?

— Три.

— Ага, грамотный. Тогда тебе скажу: ты уже под колпаком. Сильно удивился, вижу. Да, под колпаком, только из газов, отработанных этими машинами. — Дед повел рукой, указывая на автомобильную стоянку. — Тысячами машин, что коптят город. Вырастешь, сам купишь личный транспорт — вот и совсем под колпак заберешься.

Он рассмеялся еле слышно, трясясь и кхекая. Мальчишки недоуменно присмотрелись к нему и отвернулись: ясно, дед немного помешанный от старости. Они были настоящими городскими мальчишками и мало кого боялись в своем дворе, на ближних улицах, даже участковый милиционер — невелика гроза для них. Деда Авдея, однако, остерегались. Лохматый, громоздкий, со всегдашней палкой, едкими водянистыми глазками, был он загадочен своей долгой неизвестной жизнью, суровой независимостью, и казалось, имел какое-то особое право наказать, если ему захочется, не только любого мальчишку, но и взрослого жильца старого дома, в котором его считали хозяином больше, чем домоуправа.

Авдей утер глаза и губы платком, вновь привалился к палке, сказав Алине:

— Строй свою деревню, бомбежка отменяется.

Наблюдая, как руки Алины сноровисто лепят еще один домик с огородом, садом, конурой для собаки, он размышлял: удивительное все-таки создание человек, непостижимое. Взять хотя бы этих мальчишек и девочку Алину. Оставь одну — нападут, обидят, да еще от этого удовольствие получат. Глаз у них нет или им все по-другому видится? Девочка аккуратная, тихая, волосики льняные, глазки синие, и серьезна очень, прямо как старушка рассудительная. С ней же интересно играть, говорить, просто смотреть на нее — и то жить хочется. Что тут — вечное несогласие меж мужчиной и женщиной, разные устремления, души? Из века в век твердят мальчишкам: не трогайте, не обижайте девочек... Будто они от рождения в чем-то виноваты. Раньше говорили: все из-за того яблока, коим Ева угостила Адама. Легенда, конечно. А что правда? Может, в этом: мужчина с малолетства стремился куда-то — странствовать, узнавать, завоевывать, больше, выше, дальше, а женщина хотела удержать его возле домашнего очага — для семьи, детей, жизни сытой и тихой. Так сохранялось какое-то равновесие, наверное. Не по природной ли мудрости?.. А теперь иначе повернулась жизнь — все бросились познавать, достигать, соревноваться, и не отличить уже мужчины от женщины. Что получается? Согласия все равно маловато, как и прежде. Но поугасло тепло очага, раз не стало его хранительниц. Иначе говоря, семья — это сначала мать. Было, будет так, пока люди не придумают иного способа нарождать себя. Главное — семья. Без хорошей семьи — какая жизнь для Алины? Вырастет одинокой, а там, глядишь, и детям ее выпадет то же... Не потому ли все строит она свою деревню, домики уютные лепит, маму-хозяйку, даже для собаки — конуру. Чувствует: так надо.