Иван Рахилло - Мечтатели

— На Кавказ мы пробирались окружным путем, с большими сложностями, — глухо покашливая, басил наборщик. — Наконец достигли Волги. Надо перебираться на другой берег, весна, того и гляди тронется лёд. Как быть?

Для пробы Киров приказал загрузить машину камнями. Дважды она пересекала Волгу туда и обратно, не провалилась. Но только лишь мы стали переправлять деньги, случилась беда: лёд треснул, и машина вместе с ящиками скользнула в полынью. Водитель чудом спасся.

Что делать? Пропали ящики. Стоим растерянные.

«Поднимем» — уверенно заявляет Мироныч. И сразу кинулся в Реввоенсовет, оттуда — в штаб флота, где стал добиваться присылки водолазной партии.

Наконец водолазы прибыли. У проруби поставили брезентовую палатку. Первый водолаз опускается на дно: ждем-пождем, и вот из воды показывается круглый металлический шлем с окошечком. Руки у водолаза пусты! Мимо!

Лезет второй. Снова неудача. По очереди уходят водолазы под лед, обшаривают дно, а ящиков с деньгами нет как нет…

— Что же Мироныч? — заинтересованно спросил старик в солдатской стеганке.

— Мироныч дежурит у проруби. Не отходит. Волнуется. Виду, однако, не подает. Крепится. Ещё и нас подбадривает. Сидит, песню напевает, придумал: «Эх ты, Волга, мать родная, Волга, русская река, не видала ль ты подарка от терского казака». На Терек-то деньги вез…

Поет, шутит, а в глазах беспокойство. Оно и понятно! На другой день, под вечер, водолаз поднял со дна два чемодана: оказалось, один личный Кирова и ещё одного нашего товарища. А ящики с деньгами не нашёл.

Тут Мироныч не выдержал: надевает водолазный костюм, скафандр на голову — и на дно!

— Сам?

— То-то и оно! Вот как он понимал приказ Ленина. А мы у проруби ждём. Все глаза проглядели ожидаючи. Наконец со дна сигнал — подымай! Подняли. Пустой номер. Не разыскал.

Снова полезли водолазы. А Киров от проруби ни на шаг. Ветер, пурга, а он сидит. Глаза воспалились, осунулся, оброс, но не отступает.

На одиннадцатые лишь сутки разыскали. Течением на сорок саженей в сторону от проруби отнесло. Подняли. Киров сияет.

— А деньги-то небось намокли?

— Отвезли ящики в деревенскую баню. Натопили её пожарче. Поперёк веревки протянули. Мироныч разделся, деньги, как бельё, по всей бане развесил и давай просушивать. А сам песню поет: «Эх, Волга, Волга дорогая, не увидала ты подарка от терского казака»… Вот, братцы, каков он, Мироныч-то!

И рабочие завели разговор на тему: почему это народ из всех наших руководителей только двоих так уважительно величает — Ильич и Мироныч? Но объяснить не сумели.

Дождавшись Шабанова и передав ему наказ редактора, я тут же помчался обратно. Меня волновала одна догадка.

Одним духом взбежал я по лестнице в редакцию.

— Да, — подтвердил Артюхов, — это был действительно Сергей Миронович Киров, ты не ошибся. Это он интересовался тобой.

И как это я сразу не сообразил! А теперь Киров уехал. Какая досада!..

Артюхов успокаивает меня:

— Самое важное сейчас — это попасть тебе в Москву. И я думаю, что с таким знатным мандатом, как у тебя, ты не пропадёшь. И всех увидишь…

Мне хочется сфотографироваться на память. По дороге к вокзалу захожу на базар. Здесь многолюдно, за столами продают чай с сахарином, меняют разное старьё. Под забором валяется неубранный труп подростка с исхудалым от голода землистым лицом. На нём мухи. Возле чайной колдует у своего чёрного ящика знаменитый по всем аулам и станицам одноглазый фотограф Калантар.

— Деньги, как голуби, — громко выкрикивает он, — прилетают и тут же улетают. А фотография — на всю жизнь. Далекие внуки и правнуки будут спрашивать: «Кто это?» — «Это снят наш дедушка, герой-джигит!» — «А это кто?» — «Это наша любимая бабушка, первая красавица аула. В неё были влюблены Шамиль и сам наместник Кавказа князь Воронцов-Дашков. Из-за бабушки началась кавказская война!» Подходите, не стесняйтесь! Бедный становится богатым, простой человек — храбрым джигитом! Надо только сняться верхом на скакуне. Эй, смотрите сюда! — И веселый фотограф демонстрирует своих нарисованных скакунов. — Есть конь кабардинский. Есть осетинский. А вот золотой Карабах. А это чистопородный араб, специально для любителей. Есть рысаки в яблоках, а есть и в грушах, — шутит Калантар.

Я не знаю, на каком остановиться.

— Кабардинский конь — самый лучший, — нахваливает Калантар, — я знаю. Я жил в Кабарде.

Пусть будет кабардинский. Захожу за экран, становлюсь на табуретку и просовываю голову в вырезанное отверстие. За мной наблюдает весь базар. Это похоже на спектакль. Внимание!

Через четверть часа Калантар вручает мне два влажных снимка.

— Один тебе, другой — невесте!

С удивлением разглядываю снятого на фоне снежных гор всадника с короткими ножками и огромной, не по туловищу, неестественно повернутой головой, в красноармейском шлеме и черкеске с газырями. Одной рукой всадник сдерживает вздыбленного над пропастью скакуна, другой рассекает шашкой надвое вражескую пушку.

Долго вглядываюсь в снимок, и мне почему-то вспоминаются слова Ивана Максимыча: гражданская война окончена.

Война окончена! Я еду в Москву.

В пыльных сумерках за окнами поезда медленно тянутся выжженные дотла безрадостные степи кавказских предгорий. Гора Столовая укутана плотным фиолетовым туманом, и особенно нежными кажутся чуть окрашенные робкой киноварью снежные вершины Главного хребта.

Это Шестибратов научил меня видеть красоту там, где обыкновенные люди её не замечают. Яркий закат, бурный океан, лунную дорожку на море видит всякий. А вот увидеть цвет в серой дороге, в тени — совсем другое. Эта особенность свойственна глазу художника, привыкшему наблюдать природу и любящему не контрастирующую резкость примитива красок, а мягкую, неуловимую, нежную красоту сближенных, серовских и левитановеких, тонов. «Учись видеть красоту в обыкновенном, — учил Шестибратов, — в цвете, пейзаже, людях».

Мне жаль расставаться с этими местами, где протекла моя боевая юность. Как-то сложится теперь дальнейшая судьба?

Укладываю под голову вещевой мешок с хлебом и сухим пайком, выданным на дорогу, расстилаю на полке шинель, скручиваю цигарку и под однообразный, усыпляющий перестук колес быстро засыпаю.

Разбудил меня гулкий пугающий грохот: поезд пересекал железнодорожный мост.

— Кубань, — доложил снизу жердястый большеротый парень с кривыми жёлтыми зубами, выгрызая до зелени полосатые корки арбуза и швыряя их через окно в мутную воду.

Через Кубань пришлось нам отступать вместе с Шестибратовым. Окопы были на той стороне реки.

Где он сейчас? Как его студия? Сияют ли ему синие глаза Раисы Арсентьевны? А Любаша?