Иван Рахилло - Мечтатели

Знакомое здание вокзала показалось мне каким-то жалким, придавленным. На перроне, за железнодорожным мостом, у водокачки, под забором, на пропитанной мазутом земле грудились люди с бледными, опухшими от голода лицами, с оплывшими, как у догорающих свечей, восковыми полукружьями тёмных глазниц.

Все это — и люди, и кирпичная водокачка, и тёмные железнодорожные пакгаузы, заносимые мохнатой пылью, — рождало в душе глухую, тревожную тоску.

Лишь из раскрытых освещённых окон вокзального агитпункта, несколько оживляя унылую картину, рвались на простор звуки баяна в сопровождении рояля, и чей-то голос запевал:

Голос мне показался удивительно знакомым. С трудом протиснулся я сквозь толпу к подоконнику: в синем чаду махорочного дыма я увидел широкую спину Никиты Шалаева, нашего знаменитого гармониста, а рядом с ним — боже мой, я не поверил своим глазам! — Любашу. Это она запевала «Варшавянку». Над ней косо взлетало поднятое лакированное крыло рояля. Я разглядел и Раису Арсеньевну, когда она, привстав из-за рояля, повелительно взмахнула правой рукой (левой она продолжала аккомпанировать), и мужские голоса в зале, подчиняясь ей, нестройно и не в лад подхватили:

Я жадно разглядывал из темноты Раису Арсентьевну, её милое вдохновенное лицо. Как хорошо, что она выздоровела, хотя вид у неё был ещё болезненный. А Любаша, как она выросла и похорошела! Ей шла красная косынка. Пела она серьезно, с нахмуренными бровями.

Эта неожиданная встреча на станции показалась мне счастливым предзнаменованием.

После концерта, когда они спускались по ступенькам на площадь, я окликнул из темноты Раису Арсентьевну.

— Кто это? — тревожно спросила она, прикрываясь ладонью от света, падавшего из окна, и ещё не привыкнув к мраку.

Любаша первая узнала меня.

— Да это же Костя!

Порывистость, с какой она бросилась в темноту, смутила меня. Любаша радостно разглядывала в упор моё лицо. А с другой стороны меня уже горячо обнимала Раиса Арсентьевна, приговаривая:

— Снегирёк наш дорогой! Да откуда ж ты взялся, каким ветром тебя занесло?

Не успел я ответить, как Любаша объявила:

— А я скоро уезжаю…

— Далеко ли?

— Это пока загадка.

— В Москву она уезжает, в консерваторию, — раскрыла секрет Раиса Арсентьевна.

— Как в Москву?

Сорвав с плеч вещевой мешок и бросив его на мостовую, без всяких объяснений я пустился вприсядку. Я хохотал и от удовольствия прихлопывал в ладоши, а друзья, оторопев от изумления, глядели на меня, как на буйно помешанного, до тех пор пока не иссяк мой веселый припадок.

— Чудаки, я ведь тоже еду в Москву!

— Не может быть! — всплеснула руками Раида Арсентьевна.

— Еду, еду!

* * *

В комсомольском клубе объявлен концерт-бал. Танцы под оркестр народных инструментов. Весь сбор в пользу голодающих детей.

На дворе ночь, ветер, пыль, а здесь, в просторном зале летнего клуба, светло и весело.

В самый разгар танцев в зал быстро вошел Николай Калиткин. По его суровому, сосредоточенному виду, по надвинутой на глаза фуражке сразу можно было определить: случилось что-то чрезвычайное.

Коротким приказывающим жестом он остановил танцы.

— Внимание! Вечер объявляю закрытым. Всем немедленно разойтись по домам. Бойцам отряда ЧОН остаться!

Через десять минут отряд в полном вооружении выстраивается в зале. В напряженной тишине жалобно позванивают оконные стекла широких рам, сотрясаемые пронзительными порывами осеннего ветра.

Калиткин молча проходит вдоль строя, из-под низко надвинутого козырька внимательно вглядываясь в лица ребят и девушек.

— Получен приказ — отряду ЧОН выступить в сторону Невинки. Банда атамана Хвостикова численностью до шестисот сабель атаковала поезд с делегатами Коминтерна, возвращающимися из Баку со съезда народов Востока.

Калиткин говорит негромко, но голос его отчетливо слышен в каждом углу огромного зала.

— Во избежание паники, — предупреждает он, — все, кто чувствует себя неуверенно или не может обращаться с оружием, — шаг вперёд!

Строй не шелохнулся.

— Девушки могут следовать с отрядом только как сестры милосердия.

В ответ раздаются протестующие возгласы.

— Кру-гом! — властно командует Калиткин, и все разговоры прекращаются.

Позвякивая винтовками, отряд выходит в гудящую ночь.

Из распахнутых настежь узорчатых ворот выезжают две пулеметные тачанки. На одной из них я вижу Бульбанюка, Кирилла Жукевича и вместе с ними Раису Арсентьевну. На второй — кто-то в черной бурке и Любаша. Не сразу узнаю Шестибратова.

— Давай садись, — кивает он на тачанку.

По пыльной дороге кони вскачь несут нас в сторону Урупа.

У Любаши боевой вид — через плечо сумка с медикаментами, на рукаве повязка с красным крестом. Брови решительно сжаты.

Шестибратов отлично правит лошадьми: в сердце рождается знакомое чувство удали — это от ветра, от бешеного бега тонких, окованных железом колес тавричанки, от лёгкого нервного озноба перед неизвестностью. Но присутствие пулемета наполняет сердце уверенностью: кажется, что ты бессмертен.

— Мы о них думаем, — неожиданно оборачивается Любаша, — а их ещё и на свете нет…

— О ком это?

— Они ещё — воздух, трава, дождь…

— Не понимаю.

— Я думаю о будущих поколениях.

Откуда в этой белокурой головке берутся такие досужие мысли! Непонятный человек, эта Свечка.

Когда-нибудь я обязательно напишу: ночь, где-то вдали тревожные огни пожара, и по бескрайней степи летят, как птицы, комсомольские тачанки. На первой из них худенькая девушка, её бледное лицо, чуть озарённое далекими сполохами пламени, полно отваги. Картина будет называться: «По боевой тревоге».

— Я ведь тоже изучила пулемет, — кричит Любаша, отворачиваясь от ветра и поправляя на волосах алую косынку.

Если бы не широкая бурка Шестибратова, сидящего на облучке, нас совсем бы занесло пылью, поднимаемой летящей впереди тачанкой Жукевича.

Мы съезжаем куда-то вниз. Колёса со скрежетом врезаются в мелкую гальку и песок. Кони, похрапывая, осторожно входят в воду. Немолчный бег резвой реки на перекате слышен далеко окрест.

Передняя тачанка уже выбралась на взгорье и сразу исчезла за краем обрыва. Где-то вдалеке застрочил пулемет. Мы с Любашей зорко всматриваемся в темноту. Каждый куст на откосе кажется всадником.

Снова пулеметная очередь… Шестибратов останавливает лошадей, прислушивается. Ветер доносит справа, оттуда, где в темноте угадывается железнодорожный мост, неторопливый перестук колес осторожно идущего без огней поезда. Мне кажется, что гул моего сердца слышен даже Любаше — так напряжено внимание. Но это не гул сердца, и беспорядочный одинокий галоп коня по степной дороге, Шестибратов быстро разворачивает тачанку, и я хватаюсь за пулемет.