Ахто Леви - Посредине пути

В поселок автобус доставил меня под вечер. Подходя к хутору, я уже издали заметил, что во дворе стоит автомобиль, но не «Запорожец», а «Жигули». На скамейке у цветочной клумбы перед дверью сидит женщина в голубом, в чем-то комбинированном, но, видит бог, я ровно ничего не смыслю в модах, особенно женских, особенно в современных ультраоригинальных. Но это Тийю, факт.

— Приехал? — Как будто это могло быть иначе.

— Как видишь. Ты тоже приехала? Или мне это кажется?

— Я… тоже. Дожидаюсь.

Давно ли дожидаются меня красивые женщины? Третий день.

— Не сходя с места? — удивился я. — Что так?

— Нет. Я приезжала время от времени, точнее по вечерам, проверить — явился ты или нет. Боялась прозевать. Андрес сказал, что ты здесь где-то в лесу скрываешься.

Андрес сказал? Кто еще такой? Ага! Вспомнил: так звали того, с «Запорожцем».

— А что, собственно… Чем я могу быть полезен красивой женщине? И не могу ли я присесть?

Я устроился рядом с ней на скамейке, и только теперь до меня стало доходить, что Тийю по-прежнему красива, как в шестнадцать или в семнадцать.

— Тийю, сколько тебе было тогда… там?

— Ах, там? Не помню уже. — Она махнула рукой, мол, не стоит и вспоминать.

— А ты помнишь, Тийю, как ты меня хвалила за то, что не плакал от боли, когда выстрелил из пистолета себе в ладонь?

Да, тогда у меня это был уже четвертый револьвер. Я ходил стрелять в Мюрвик на пригорок. Первый пистолет выменял на сто пачек сигарет, которые достал за хлеб у раненых немецких солдат в госпитале (я жил тогда в школе на Пфердевассерштрассе); этот револьвер — «Ф. Н.» — у меня брали некоторые «на дело», так сказать, напрокат. Однажды уже немолодой русский показал свой мелкокалиберный браунинг, я тоже такой захотел и поменял «Ф. Н.» на «вальтер», а «вальтер» на «Де-позс», уже этот на крошечный браунинг, из которого случайно бабахнул себе в ладонь, и хорошо что это был не «Ф. Н.», а то бы всю руку раздробил; тут же никто даже не узнал.

Ты помнишь, Тийю? Ты тогда меня за терпеливость хвалила…

И я протянул ей свою ладонь, в ней по сей день виден крошечный шрам.

— А старика твоего уже пять дней как похоронили, — сказала Тийю задумчиво. Она, похоже, не помнила тот случай с пистолетом.

— Кого похоронили? — До меня не доходило. — Роберта?!

— Да. А этот… его сын, Андрес, он хутор как будто уже продал. Он ведь наследник. Так что тебе придется, по-видимому, куда-то переселяться. Я подумала, что ты можешь жить у родственников моего мужа, они тоже пожилые люди, тихие, и они тебя знают… Нет, не знают, чем занимаешься и кто ты. Но знают, что ты живешь у Роберта. Роберт о тебе никому не рассказывал, он был скрытный.

Да, это точно. От старика никакой информации получать не удавалось и мне, даже с помощью водки. Единственно о «бабах» он распространялся охотно.

— А как он умер? — спросил я Тийю, хотя что спрашивать, старику ведь было столько лет!

— Сварился, — ответила Тийю. — Нет, это ужасная смерть, бр-р-р…

Она вся задрожала. Потом рассказала.

— Здесь был Андрес, и они поехали в город. Андрес там работает в каком-то цехе… гальваническом. Я не понимаю, что это. Они там, на работе, пили. Старик тоже. И пьяный пошел куда-то, уборную, что ли, искать, заблудился и где-то там свалился в огромную ванну или бассейн, полный кипящей воды или раствора, я не знаю. Он там плавал, орал, потом по каким-то горячим трубам поднимался, руки обжег, с них кожа сошла, потом выбрался, но «скорая» доставила его в больницу уже мертвым… Я вообще хотела тебя повидать и приезжала, и Андрес меня однажды застал. Он и просил передать, что денег ему не надо, что какое-то время здесь можно жить, пока подыщешь жилье а ключи оставить там где всегда оставлял… Значит, ты еще и не знал? Об этом… что старик?..

Да, конечно, откуда же мне было узнать, когда десять дней сам умирал…

Над высохшей яблоней покружилась серая ворона, хотела было спуститься, передумала и улетела, сказав на прощанье: «Вар-рас, вар-рас!» Сама ты воровка, крылатая дура! «Варас» по-эстонски вор. Я представлял старого Роберта плавающим в кипящем бассейне. Действительно, бр-р-р… как определила Тийю. Все люди умрут, а старым недолго ждать смерти, но всем хочется спокойно и достойно уйти из жизни.

— Где его похоронили? Здесь?

— Хочешь сходить?

— Нет.

Действительно, что мы — родственники или друзья? Ну, пили иногда за одним столом. А эти, в бункере?

Пить пьют, но это не помешает им друг друга ограбить, обворовать, по морде дать. А эти, в Доме инженеров… Вместе пьют, но друзья, что ли? Куда уж, тоже смотрят, как бы за твой счет — если не больше, так хоть напиться. Что мне старик? У него есть сын.

— Как он, этот Андрес? — спросил я у Тийю. — Грустит? Жалко ему отца?

Собственно, какое мне дело, жалко ли Андресу (которого я совсем по знаю) старика, которого я тоже не знаю. И когда Тийю ответила, что ничего особо грустного в его облике не заметила, мне тоже было все равно, потому что, если бы он даже грустил, — ну и что, так и должно быть; а не грустит — ну и что, разве мало сыновей, которые ждут не дождутся, когда их родители концы отдадут… А может быть, этот Андрес там, в гальваническом цехе, сам помог старику в водоем с кипятком окунуться… Дом ведь унаследовал и тут же продал. Когда успел? Надо же было иметь уже наготове покупателей…

Ворона опять прилетела меня оскорблять и все кружилась, кружилась вокруг высохшей яблони. Может, это была серая душа старого Роберта, может, ей захотелось подслушать, что говорят про него, может, она хотела о чем-нибудь сообщить, например, о том, как Андрес его в бассейн толкнул…

Я почувствовал усталость, и вспомнилось, что в следующем месяце отмечаю свой день рождения, еще на один год приближаюсь к концу дороги. Пришло сомнение относительно того, что сейчас я действительно на полпути, ведь не у всех эта дорога одинаковой длины…

Хотелось спать. Конечно, сейчас бы самое время откупорить бутылочку, чтоб сказать что-нибудь глубокомысленное по поводу кратковременности жизни и внушить Тийю, что надо жить, пока живется. Вероятно, будь я на десять лет моложе, так бы и поступил. Сейчас же — может, тому еще был причиной недавний загул — ничего не хотелось, и я сказал Тийю без обиняков:

— Спать хочу.

— Давай. Спи. — Она даже словно обрадовалась столь разумному решению. — Я подъеду завтра. Да? Ну и ладно.

— Тебя разве никогда не интересовало, почему я тогда, во Фленсбурге, не захотел…

— Я знаю, почему. И за это всю жизнь думаю о тебе с нежностью.

Она встала, хлопнула меня по плечу и направилась к машине. А мне вдруг Фленсбург вспомнился.

— Тийю! — Она приостановилась. — Помнишь, однажды весною… мы бродили вокруг старого пивзавода и целовались в крапиве?.. Я тебя розой называл, — роза, окруженная крапивой. Остроумный я был, а?