Ахто Леви - Посредине пути

В купе нас было три мужика. Такое везение! Хуже нет, чем ехать с женщинами, и уж самое последнее дело, если женщина с грудным ребенком… А тут три гаврика. Превосходно! Свободно! Говорили как бог на душу положит, выражения не подбирали, тематику тоже. А когда в купе нет женщин, о чем еще и говорить, как не о них…

Один из нас — военный в гражданской одежде, до генерала, похоже, не дослужился, но по солидности можно заключить, что уже и не майор. Едет в командировку. Обмолвился между прочим, что над ним два начальства: в Риге и в Москве, и он обязан чуть ли не ежедневно докладывать и тут и там обстановку в полку по части пьянства — что пьянства нет, что слово «пить» употребляется только применительно к молоку. Видать, политработник. Поскольку он был в гражданском и находился вне службы, то признавался, что такие слова, как «водка», «коньяк», «вино», «пиво» у них действительно не произносят, заменив другими из более культурного лексикона; у них бутылка, например, называется книгой, томик в белой обложке в переводе означает бутылку водки; коньяк — это томик в коричневой обложке, изданный на армянском или грузинском языке; ресторан — читальный зал, винный магазин, естественно, книжный магазин, пивная — библиотека. А вагон-ресторан — о нем речь тоже зашла — в их кругу называется красным уголком; в настоящем красном уголке, само собой, властвует Политиздат, так что, сообщил товарищ в гражданском, идти туда смысла никакого — одни брошюрки о гражданской обороне и журналы «Здоровье», то есть, по тому же словарю, минеральные воды да лимонад. Нечего читать!

Один из пассажиров все время торчал возле двери нашего купе, прислушивался, включился в беседу, признался, что он, грешным делом, обожает иностранную литературу в твердых обложках, разумеется, кубинские книжонки предпочитает, но недавно «Наполеона» прочитал в какой-то библиотеке на углу Калининского проспекта и улицы Арбат.

— Библиотечные работники там все мужчины, — доложил он.

— Зато в «книжных магазинах» одни женщины, — подключился еще один, с красным носом, начитанный товарищ. Ему, оказывается, удалось получить в Тарту за полчаса до открытия книжного магазина, то есть в половине второго, два тома русской литературы, так что он готов даже дать почитать… страниц сто, двести. И удивился, когда мы отказались.

— А еще такие образованные товарищи!..

Военный в гражданском объяснил, что от чтения у него голова будет болеть, глаза покраснеют от утомления, а ему в Москве к начальству явиться необходимо.

— А окнол вы читали? — поинтересовался тот начитанный товарищ в порядке обмена опытом. И, узнав, что мы окнол не читали, рекомендовал, когда более подходящего чтива под рукой не окажется, познакомиться. — Нашенские говорят, немного на порнографию смахивает. Эту литературу еще «Синеглазкой» называют в некоторых кругах.

— А в каких обложках? — поинтересовался военный в гражданском, который, совершенно очевидно, жене в домашних делах ни разу не помогал, раз не знает, в каких обложках выпускают окнол…

— В полиэтиленовых, разумеется, — ответил тот, начитанный, с красным носом.

Так мы и ехали в этом удивительном поезде номер сто семьдесят пять, курсирующем между Москвой и Таллином через Псков и Тарту и известном тем, что больше стоит, чем едет: когда бы ночью ни проснулся — поезд стоит то ли на станции, то ли где-то в пути. Нам было чертовски весело, хотя никто в «красный уголок» не ходил, а если бы и пошел — брошюрки, они брошюрки и есть. Но нам было весело; и не только в нашем купе, в других тоже раздавался смех, громкий, веселый говор. Ехали люди, и я ехал. Все друг другу что-то рассказывали. Никто, во всяком случае в пашем купе, не стремился познакомиться. Говорили обо всем просто так, даже спорили, будто было что-то ужасно важно уточнить. А за окнами мчались мимо освободившиеся от снега поля, леса, поселки. Да, снег в этом году удивительно быстро сошел, оставив сушить ветру примятую серую траву.

В эти самые часы где-то в Англии готовились к взлету американские бомбардировщики, чтобы атаковать города страны у Средиземного моря и обрушить там на спящих людей свой смертоносный груз. Люди в этих городах, возможно, тоже веселились или спали, а утром, когда наш поезд подъедет к Москве, — как это ни удивительно, ведь он все время как будто стоял! — многих в той стране уже не будет в живых.

Причем одна страна другой не объявляла войны, как это было принято когда-то, просто послала свои самолеты, они отбомбились и улетели. Потому что им так приказали. Приказали потому, что в маленькой стране у Средиземного моря кто-то не понравился в большой стране тому, кто приказал. Потом многие государства обратятся в ООН с жалобой, и в ООН начнут обсуждать случившееся, заседать, голосовать, а другие государства будут выражать соболезнование пострадавшей стране — мы сочувствуем, это варварство, бандитизм, мы осуждаем и, если нужно, дадим бинты и йод, и костыли пришлем, и консервы, а с дубинками — хуже, по консервы дадим, а больше ничего не можем, потому что сейчас такое время, когда разовые бомбежки считают мелочью, бомбы бросают без объявления войны, как уличные мальчишки, скажем, стреляют из рогаток, а война на большом уровне произойдет теперь атомными бомбами, так что, если начать вас как-то защищать, она того и гляди вспыхнет — погибнет все человечество. Поэтому потерпите, ждите, может, удастся договориться, обратимся в ООН и, может, больше бомбить не будут.

Но тот, кто бомбил, не хочет договариваться, какой ему смысл? Ему не впервые созерцать, как в ООН заседают и голосуют, так что он пока на время отступит… Так все и продолжится до тех пор, по-видимому, когда ему уже невозможно станет отступать, а тогда… Что будет тогда? Я себе этого не представляю.

ООН — словно какой-то статистический центр, огромный архив всевозможных обращений, заседаний, решений и зарегистрированных инцидентов: геноцид — да, был; вьетнамская война — да, была; израильская агрессия в Египте, в Ливане — да, была и есть; террор — имеется; угоны, похищения, заложники — все зарегистрировано. А ливанцев режут, ливийцев бомбят, негров при апартеиде стреляют. А наш поезд идет, стучит колесами, и мне ни с того ни с сего, не впервые, в голову пришла странная мысль: я ведь даже и не знаю, кто мой прадед по линии отца, также и по линии матери, не знаю своих прабабушек, а было бы здорово выяснить, кто был прадедом и прабабушкой моего прадеда и прабабушки, и еще хотелось бы докопаться, кто были прапрабабушка и дедушка моего прапрапра… Да разве узнаешь! Что там, собственных родителей многие не знают!

Мы приходим на кладбище и приносим цветы на могилы: вот здесь мой отец, здесь жена, а здесь дед, ребенок — все близкие, недавние, в сущности. На могилы дальних прапредков цветы приносим редко. Мы не ведаем, где они. А может, мои прапрапрародители являются родственниками каким-нибудь татарам или англичанам, или итальянцам, или даже африканцам?