Сергей Сартаков - Каменный фундамент

Он поднял мальчика на руки и пошел, круто забирая влево. Лес, как и все эти дни, был все тот же: густые дубовые, с примесью клена, рощи, кое-где краснели гроздья созревающей рябины; уютные солнечные поляны… Алексей еще не увидел ничего, но понял, что достиг проселка. Да, так он и думал: сплошной волной к фронту катились немецкие войска, ворчали моторы тяжело нагруженных автомашин, цокали копыта верховых, и с леденящим душу скрежетом ползли танки. Значит, немцы решили принять здесь бой, а может быть, наоборот, готовят сами фланговый удар… Знают ли об этом у нас?..

…Труднее всего было пересечь проселок. Алексей, притаившись у обочины дороги и каждую минуту ожидая, как бы Василек не выдал его неосторожным движением или криком, едва уловил момент, когда на дороге никого не оказалось и можно было перейти это пятиметровое страшное пространство. И только он успел скрыться в кустах по ту сторону проселка, как снова, рыча, из-за поворота выкатился немецкий грузовик.

Васек теперь никак не хотел сходить с рук. Он так крепко обвил шею Алексея, так плотно припал к нему, что невозможно было оторвать его и опустить на землю, заставить пройти хотя бы шагов двести–триста. Мальчик, видимо, тоже совсем обессилел, притомился. И Алексей весь словно оцепенел и шел вперед, не сознавая, как это ему удается. Он заказал себе идти — и шел. Помнил и думал только об одном: как бы не упасть, дойти бы вот до этого дерева, потом до этого, потом еще дальше… Течения времени он не ощущал. Не знал, тихо идет он или быстро. Самым важным было держаться прямо, не упасть. А ноги все тяжелели и тяжелели, и большою напряжения стоило отрывать их от земли, будто попал он в вязкую глину или топкое болото… Легче было бы, пожалуй, ползти. Но эту искусительную мысль он гнал от себя, как ни настойчиво она вновь и вновь возникала. Тогда еще, когда он приказывал себе идти и не падать, он предчувствовал и знал, что наступит момент, когда его потянет к земле, и он тогда же запретил себе самым страшным запретом сделать это. И как ни желанным было бы лечь теперь на траву, вытянуться во весь рост, закрыть глаза, отдохнуть и потом поползти, — он по-прежнему шел прямо, не сгибаясь.

И тут перед ним открылась опушка леса, неширокая поляна и за ней городьба, навесы, амбары, дворы, дома. Деревня… Кленовка.

Алексей прислонился спиной к дереву, опустил Василька на землю. Мальчик даже не проснулся, так бессильным комочком и приник у его ног. Деревня казалась пустой и безлюдной.

Взяв автомат наизготовку, Алексей тихо пошел в деревню. Он остановился возле изгороди. Но что это? Почудилось ему или в самом деле среди подсолнухов мелькнул белый платок? Он негромко свистнул. Потом еще. Один подсолнух качнулся, но человек не показался.

— Эй, кто там? — хрипло спросил Алексей и удивился: какой страшный стал у него голос! — Подойди-ка, не бойся. Свои.

И тогда из подсолнухов поднялась молодая женщина. Испуганно замахала она на Алексея руками:

— Ты кто такой? Чего тебе надо? Уйди скорее!

— Подойди-ка сюда, — сказал Алексей, — поговорить надо.

— Уходи ты, — торопливо отозвалась женщина. — Проселком немцы лавой идут, не ровен час сюда навернутся. В деревне все попрятались. Кто ты?

— Не видишь, что ли? — с досадой сказал Алексей. — Ну? Не немец же я! Смотри. Что ты мне через все поле шипишь. Подойди ближе.

И когда женщина, озираясь, приблизилась к изгороди, Алексей ей сказал:

— Ты гляди на меня и запомни меня хорошенько. Запомнила? А теперь гляди вон туда, к тому дереву. Там на земле мальчишка лежит, притомился, голодный. Спит он. Ты сходи возьми его, сбереги. Я за ним после к тебе приеду. — И, заметив недоумение на лице женщины, добавил: — Малыш он совсем, три года ему. Васильком звать. Это сынишка мой.

Женщина смотрела на Алексея с возрастающим изумлением.

— Ну вот, уставилась ты на меня, — сказал Алексей, — а ведь время зря проходит. Мне надо идти, а я с тобой разговариваю. Возьмешь мальчонку?

— Возьму, — прошептала женщина.

— То-то! А как тебя звать? Как я тебя найду после?

— Наталья Купавина.

— Ну и дело, — повеселел Алексей и повторил: — Наталья Купавина. А меня в лицо запоминай, называться мне не полагается.

— Ну, а как не приедешь за ним? Всяко бывает. Сынишка-то еще несмышленый. Как говорить ему про отца?

— Приеду, — уверенно сказал Алексей, — куда я денусь! А ты пойди подними его скорее. Он ведь сколько дней не ел. Ну, прощай, Наталья Купавина!

И пошел. А сам все останавливался и оглядывался. И только когда увидел, что Наталья подняла на руки Василька и пошла с ним обратно в подсолнухи, он свободно вздохнул, усмехнулся и сказал вполголоса:

— А волосом, гляди-ка, сынишка удался прямо в Катюшу: такой же беленький…

Я получил предписание явиться в Городище, пройти медицинскую комиссию. Тут же, в штабе нашего полка, мне вручили и письмо.

По почерку я сразу узнал: от Алексея. Я разглядел почтовый штемпель на конверте: Н-ск. Вот как! Значит, из дому! Интересно! И послано оно было очень давно, задолго до праздника Победы, еще когда огневой вал возмездия катился по дорогам поверженной Германии.

Забравшись в дальний угол теперь уже ненужного блиндажа, я разорвал конверт. Прежде всего вынул фотографию и так и впился в нее глазами. Алексей снялся вместе с Катюшей. Между ними трехногий круглый столик — излюбленный шаблон провинциальных фотографов. Алексей стоял, опираясь на столик всей ладонью, а маленькие пальцы Катюши, будто она боялась его потерять, крепко сжимали кисть руки Алексея. Как и подобает такой фотографии, оба они уставились прямо в объектив. Наверное, немало потратил энергии и забот фотограф, стараясь заставить их вытянуть лица, сделать каменными. Он, видимо, бегал вокруг, суетился, упрашивал: «Спокойно, спокойно, снимаю!» — и выбрал-таки милый его сердцу момент. А все же сквозь эту деланную неподвижность светилась, так и сияла внутренняя теплота. Казалось, вот они сейчас повернутся лицом друг к другу. Катюша улыбнется, чуть приподнимая верхнюю губку, и скажет:

«Леша, ну, так ты чего?»

А он ей:

«А чего — ничего, Катенька».

И оба засмеются радостно и хорошо.

На правой стороне груди Алексея красовался орден Отечественной войны — то самое, что так хотелось Катюше. А слева — две медали. Алексей ничуть не изменился, остался таким, как и был у меня в памяти. А Катюша пополнела, стала как-то осанистее, солиднее и голову держала гордо и прямо. Впрочем, вся и гордость ее, может быть, заключалась в том, что наконец-то рядом с ней стоял ее Леша.

В письме Алексей обстоятельно описывал, как он последний раз был ранен. Вроде бы и не очень серьезно, однако, как он ни скандалил, его отправили в тыловой госпиталь. Он напросился, чтобы перевели поближе к Н-ску. А чего поближе, когда в самом Н-ске госпиталь оказался! Вот и попал он домой нежданно-негаданно. И ладно, вовремя попал, а то Катюша, оказывается, втихомолку от него на курсах медсестер обучалась, курсы кончила и вот-вот на фронт должна была поехать.