Иван Рахилло - Лётчики

Хотелось побыть наедине со своей радостной надеждой. Уйдя по берегу подальше, Андрей разлёгся на горячих камнях, предавшись размышлениям. Надо бы написать домой, ребятам… Нет, только в тот день и час, когда на левом рукаве его синего френча засияет серебряный трафарет с перекрещенными мечами, свидетельствующий о том, что носитель его принят в семью крылатых людей, в небесное товарищество военных пилотов, лишь в тот день напишет он письмо друзьям. Друзьям и Марусе. А ей тем более! Не дай боже, его не допустят к полетам — тогда и жить не к чему… И как это севастопольские девушки могут менять голубые петлицы летчиков на чёрные бушлаты моряков! Необъяснимо…

«Какое это изнуряющее чувство — любовь. Любовь без взаимности. Никогда не предполагала, что это состояние может так изматывать силы человека. Человек становится душевнобольной. У него болит душа. Куда бы ты ни сунулся, чем бы ни занялся, оно, это грызущее чувство, не оставляет тебя. Несмотря на страшную занятость по общественной линии, мои дела в институте, к собственному удивлению, идут «на отлично». Может быть, это оттого, что я хочу забыться в труде от разъедающих душу сомнений. И силы и то время, которые я уделяла своим переживаниям, теперь переключены на другое. Особенно увлекают меня практические уроки по языкам. Я уже довольно свободно читаю (правда, с некоторой помощью словарей) отрывки из произведений Гюго и Гейне. Французский мне почему-то больше по душе. Он музыкальней.

Кстати, о музыке. Удивительное наслаждение, а вернее — отклик на мои самые сокровенные переживания, я нашла в музыке. До сих пор я больше всего любила народные песни. Особенно украинские. А недавно у нас проводился концерт приехавшего из Киева пианиста. Он исполнял произведения Рахманинова. Что-то бурное, дикое, цыганское услышала я в его игре. Не верилось самой, что музыка может так захватить и поднять. Мне казалось, что я лечу на русской тройке в какую-то неизвестную снежную даль, где счастье и радость. И хотелось сделать что-то необыкновенное, доброе и сильное, свершить подвиг, пожертвовать жизнью, не знаю… Такое со мною впервые. Будто открылось особое зрение. Даже непонятно, как могла я жить до сих пор, не понимая всей волнующей глубины настоящей музыки. И вот теперь я вознаграждена полностью.

Чем больше я живу на свете, тем больше вижу, как много мне недостаёт. Музыку я воспринимала через события. Но просто музыку… Или я ничего не понимаю, или мне действительно недоставало сильных душевных потрясений. Передо мной открылся новый, необыкновенно увлекательный мир, мир света и чувств. Все последние дни хожу с очарованной душой…»

Марусю вызвали в комитет комсомола. За столом сидел незнакомый военный. Голубые петлицы. Капитан. У неё беспокойно забилось сердце: уж не случилось ли какой беды с Андреем? А она о нём думала так нехорошо…

С тревожным ожиданием глядела она на военного. Он молчал, в свою очередь разглядывая её. У него было несколько странное лицо: крутой, выпуклый лоб и крошечный, детский подбородок, верхние передние зубы выставлялись над нижней губой, это придавало его лицу выражение какой-то виноватости, будто он был виноват в том, что так некрасив. Но его лицо освещали глаза — большие, умные, добрые, несомненно, много повидавшие: они так сияли, что из-за блеска трудно было определить их цвет.

— Садитесь, — пригласил он, улыбаясь, отчего его передние зубы обнажились ещё больше. — Моя фамилия Хрусталёв. Я из штаба округа по делам авиации.

Присев на краешек стула, Маруся с удивлением слушала капитана. А он рассказал ей о том, как на поле одного украинского птицесовхоза опустился на вынужденную посадку самолёт.

— Он сел недалеко от стада гусей. Гусей пасла простая украинская дивчина. И вдруг из самолёта вышла женщина в кожаном пальто и в шлеме. Это была журналистка, пассажир, но малограмотной птичнице она показалась чудом. Она приняла её за пилота. С восторгом глядела дивчина на эту необыкновенную женщину. И когда самолёт поднялся над подсолнухами и ушёл в небо, девушка поняла, что это к ней прилетала её судьба…

Маруся слушала капитана с возрастающим недоумением, не понимая, к чему он клонит.

— Малограмотная птичница захотела стать летчицей. Вдумайтесь в этот факт! Все знакомые и родные стали её отговаривать, смеяться над нею, но упрямая девчонка уехала в Севастополь и поступила в школу военных пилотов… простой официанткой! В столовую. Лишь бы поближе к авиации. Днем в столовой, а вечером — на занятиях. И вот её зачислили курсантом. Она добилась своего. И представьте, преотлично летает. Зовут её Полина Осипенко. А вот вас, товарищ Нестерова, комсомольская организация рекомендует в аэроклуб.

От изумления Маруся даже привстала.

— Меня?!

— Да, да, именно вас.

— Но я должна стать педагогом. Хотя… — Она замялась.

— Одно другому не помеха, — возразил капитан и, растопырив свои тонкие, длинные пальцы, показал их Марусе. — Я вот, например, тоже мечтал о консерватории. Хотел стать музыкантом. Но вы читаете газеты, знаете, какая музыка слышится на Западе. Там готовятся к большому концерту. И мы сейчас широко привлекаем молодёжь в авиацию. Ваше согласие, товарищ Нестерова, имеет немаловажное принципиальное значение. Вы будете в аэроклубе первой девушкой. Первой! Вы спортсменка. Общественница. По вас будут равняться другие. — Здесь капитан многозначительно помолчал. — Говорят, что вы к авиации имеете самое непосредственное отношение…

Он явно намекал на Андрея, и Маруся, поняв намек, густо, до слёз покраснела. «Знали бы…», — с горечью подумала она. Однако Хрусталёв по-своему расценил её замешательство: «Влюблена и любима». Он встал.

— До завтра, товарищ Нестерова. Жду в одиннадцать. Подумайте и приходите.

«Всю ночь до рассвета читала газеты с сообщениями о спасении наших полярников с героического корабля «Челюскин». Лежала с открытыми глазами и явственно представила себе морозную полярную ночь, на льдине сколоченные наскоро из выловленных брёвен бараки, и в них — женщин и детей, направлявшихся на зимовки. Самой маленькой из них, родившейся в Карском море, дали имя Карина. Мои мысли и сердце с ними.

А что бы могла сделать я для спасения этих людей? Ничего. Вот я стою на берегу, вижу где-то вдалеке зарево костров, а сделать ничего не могу.

Но наши герои-летчики показали всему миру, на что они способны.

Первым достиг лагеря Ляпидевский. Как он вывез женщин, как спас детей в немыслимую погоду, рассказать невозможно. Здесь нужна музыка. Гимн. Читая об этом и представляя всю картину, я от радости плакала навзрыд. Со всех концов к лагерю летят наши герои. У Доронина замерзал мотор, и он несколько раз был вынужден садиться в незнакомой местности в тайгу, на снег. При пятидесятиградусном морозе!