Евгений Григорьев - Отцы

— Даешь, — хмыкнул брат. — Горька любовь-то?

— Помолчи, — оборвал его отец.

— Таньке — можно, мне — нельзя.

— Может, что-нибудь скажешь? — обратился Дронов к дочери.

— А что говорить? Ты хороший, папа, хороший! Но он что захочет, то с тобой и сделает. Если захочет… Ты сам не заметишь.

Дронов подумал, не понял.

— В чем же он сильнее? Образованнее?

— Нет, папа, в подлости.

— Ну дает! — восхитился брат Сережа. — Вот что значит университет.

— Подлость — не сила, — тяжело выговорил отец как истину, проверенную жизнью. — Это — слабость, трусость.

Дочь обняла его за плечи, как маленького или как старенького.

— Папа, я тебя очень люблю. Что ты такой, вот такой, но жизнь — другая. Другая!

— Чего это ты околесицу несешь? — вмешалась мать. — Все живут и живут. Работают. И остальное. И мы, слава богу, не хуже других, можем людям прямо в глаза смотреть.

— Да, — сказала дочь, — потому что вы не мешаете ему. Пока!.. И он позволяет вам так жить.

— Кто это нам позволяет? — переспросила мать. — Сами мы и живем. Совсем рехнулась. Надо было столько умных книг читать, чтобы потом глупости в дом приносить.

— Подожди, — остановил ее Дронов. — Говори. Продолжай.

— Я видела сама, как он одного хорошего человека, нескольких… изничтожил, когда они ему стали мешать, хотя они не для себя старались, не для себя!

— Значит, он что, подлец? — уточнил Дронов. — Проходимец? Надо его разоблачить. Написать куда следует. За правду надо бороться.

Дочь стала смеяться.

— Разоблачи… У него на все есть слова. Связи. Ничего ты с ним не сделаешь.

— Такой недоступный? — отец впервые усмехнулся.

— Он тебе про свою жизнь рассказывал? Про блокаду?

— Ну? — насторожился отец. — Придумал?

— Не придумал, с ним так было, но он все равно врет. А ты, конечно, добрый мой папа, расчувствовался, стал его за стол усаживать.

— Конечно, — заступилась мать за мужа, — а почему мы волками на других должны смотреть. Мы честные люди… И забудь про него, подлеца. Лучше об учебе думай…

— Об учебе?.. — повторила пораженная дочь. — Об учебе… Он мне душу… А потом приходит и с отцом водку пьет, о своей любви рассказывает! Об учебе! Он мне сейчас говорит: звони, ничего, мол, не произошло. Давай дальше. Что дальше? — Зарыдала, не выдержала. — Не могу! Грязь!.. Грязь!..

Она кинулась в свою комнату, хлопнула дверью.

— Ваня! — закричала мать. — Закрылась!

Отец прыгнул к двери, рванул пальцами планку, отодрал. Зарычал. Ударил всем телом в дверь. Еще раз!.. Ворвался в комнату. Дочь открывала окно. Он схватил ее за руки. Подскочила мать, стала бить по щекам.

— Я тебе дам…

— Не трогай, — сказал отец. — Оставь ее.

Отнес на руках, уложил в постель.

— Что с тобой?

Дочь трясло.

— Я не могу, не могу. Все — грязь, грязь… Я все равно, все равно… Я не хочу…

— Не хочет она! — закричала мать. — Дать тебе хорошенько, чтоб вся дурь вышла! Ее кормили, одевали, надеялись, а она жить не хочет! Тебе губы за эти слова оторвать надо!.. И кому говорит? Матери говорит… Отцу… Родителям! Бессовестная!

— Нюра, — сказал Дронов. — Ты погоди немного — поговорить надо.

— А я что, чужой человек? — может, впервые в жизни возразила она своему мужу. — Я — мать. Избаловал ты ее своей любовью. «Танюша, Танюша моя». Вот вся и благодарность. Срам какой, как теперь людям в глаза смотреть!.. — Она заплакала.

— Погоди, Нюра, — снова тихо повторил муж.

Жена вышла, и отец с дочерью остались одни.

— Таня, послушай меня.

— Да, — отозвалась дочь.

— Ты это взаправду, что он предлагал дальше встречаться?

— Да.

— Он что, не понимает?

— Понимает.

— Тогда почему? Ничего не боится?

— Боится… — сказала дочь. — Но нас — нет.

— Так, — кивнул Дронов. — Ясно. Про это — ясно. Про жену и детей знала?

— Знала.

— Сразу?

— Почти сразу.

— Почему же ты?.. Хотел развестись, требовала от него чего-нибудь?

— Нет… Я любила его.

— Это хорошо, что не требовала и любила. А сейчас?

— Я себя презираю.

— Значит, еще любишь, — кивнул отец.

— Нет…

— Отрежь! — приказал отец. — Он тебе не нужен. Любила?.. Понятно. Ошиблась?.. Бывает хуже, если б ты хорошего за плохого приняла. Никаких разговоров, никаких звонков! Все!.. Отрежь! Чтобы заражения крови не было. О нем ни слова — вы все выяснили… Теперь у меня с ним свои дела…

— Какие свои?

— Свои. Ему мать сказала, что тебя нет. А он захотел со мной повидаться, со мной поговорить: о войне, о родителях погибших… Понимал, кому говорит… фронтовику! Точно в десятку, в душу!.. Может! Умеет! Он знает этот закон, а я сделать вид, что не вижу или не заметил, не могу!

— И что? — Дочь лежала затихшая, обессиленная, слабо улыбаясь. — Письмо напишешь?

— Какое письмо?

— В газету или на работу.

— Я письма не пишу, — сказал Дронов. — Это не мой хлеб, у меня другой профиль работы.

— Побьешь его?

Дронов расслышал иронию и даже снисходительность.

— Возраст не позволяет, — вздохнул Дронов. — И положение: я отец, глава семейства, фронтовик, ударник труда… не шпана какая-нибудь… Нет, мордой здесь не обойтись. Но что?.. — спросил сам у себя. — Что-то надо… Надо… А то ведь… все можно, так?.. Нет, нет…

— Я тебя люблю, папа.

— Еще бы: родителей и не любить?.. Ты думаешь, если у тебя отец тихий, так ничего не умеет, только у станка стоять?.. Войну выиграли, а с ним я как-нибудь… Матери — ничего: не говори, не рассказывай. Она тебе не подружка твои глупости слушать… И смотри, с тобой что случится, мать поседеет, а отец запьет — вся жизнь насмарку! О себе забудешь — о нас вспомни! Ты не одна! Все образуется!.. Я больше тебя прожил, видел всяких людей… И плохих тоже. Сколько веревочке не виться… Плохой у них конец. У всех!.. Отдыхай и будь умницей!

На кухне плакала жена. Вошел Дронов. Посмотрел на нее. Вышел — успокаивать не стал.

Он прошелся по комнате. Сын сидел за столом, тыкал вилкой в колбасу. Дронов остановился. Долго тяжело думал, опустив глаза в пол. Еще прошелся. Опять остановился. Еще подумал. Мысли были трудные, тяжелые. Посмотрел на сына.

— Надо тебе за сестру заступиться.

— А я при чем? Она сама взрослая, сама гуляла.

— Да-а… — задумчиво протянул Дронов. — Говно ты мое, а не сын.

Он еще раз прошелся, подумал еще. На кухне всхлипывала жена. Сын, дурной, таращил на него глаза, и не было от него никакого прока. А в дальней комнате лежит, отвернувшись к стене, дочь — надежда семьи. Был дом. Не стало дома! Был покой. Один прах остался! Здорово его, Дронова, резанули. Под корень! Намертво! А ведь вроде жил тихо, спокойно, открыто жил, никому не завидовал, рад был и своему и чужому счастью, горе мог разделить и с незнакомым ему человеком, ведь все — люди; так нет же, надо было кому-то тронуть его, кому-то он помешал жить, стал поперек. Ну ладно!