Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради

Да и в самом деле! Что могла найти Роза Яковлевна у меня? Все нормально, все в порядке.

— Доченька, разве ж можно из-за этого так расстраиваться? — потерянно взывала к моему рассудку мама.

Я думала: из-за чего «этого»? Из-за письма? Какая ерунда! Я уже забыла о нем. Было какое-то письмо. Был какой-то человек по имени Максим. Ну и что? Мне ни до чего нет дела. Не трогайте только меня. Я лежу спокойно. Мне ни до чего нет дела, понимаете? Я не хочу жить.

На какой-то день я заснула и проснулась от голосов за стеной. Комната залита солнечным светом. Лицо у меня мокрое от пота. Я попыталась понять, где же я была и где очутилась…

Открылась дверь, и один за другим вошли улыбающийся Федька Луцишин, Усманов, он же Щеголь, и высокая, как каланча, Татарникова.

— А вот и мы! — жизнерадостно провозгласил крепкоскулый и крепкощекий здоровяк Федька.

Конечно, это были они. С кем я могла их спутать?

— Живая? — показал в улыбке ранние золотые зубы Усманов.

Юлька Татарникова взвизгнула, бросилась ко мне и влепила поцелуй в щеку.

Я разобралась в обстановке, слабым голосом выговорила:

— Садитесь… что ж вы…

Высокая Татарникова устроилась рядом со мной на тахте, облизнула губы и, захлебываясь, понесла:

— Ленка, слушай! Отстань, Луцишин… Ленка, я должна тебе сказать, что ты молодец. Честно говорю! Ты молодец и все такое. Я тобой восхищаюсь!

— Ну, поехала! — безнадежно проговорил золотозубый Усманов и скучающе отошел к окну.

Татарникову я не любила в школе. У нее была маленькая птичья головка, глаза быстрые и юркие, а рот непомерно большой, какой-то нелепый, как у клоунов. Все бы ничего, если б не ее жуткая болтливость. Но сейчас я ее напряженно слушала, будто истомилась без человеческой речи.

— Ты не мешай, Усманчик, тебя не спрашивают! Они тебе все косточки перемыли, Ленка, честно говорю! Знаешь, куда устроился Усманчик? Упадешь от смеха. Продавцом на лоток. Честно говорю! Торгует всякой дрянью и доволен. Что еще можно от него ожидать, правда? Это же Усманчик! Усманчик, ты мне продашь босоножки по блату? Молчи, не отвечай! Все молчим. А ты рассказывай, Ленка, по порядку: кто такой, как ты с ним познакомилась? Нам все интересно. Я тобой горжусь, честное слово! Луцишин, сядь, не маячь! Все. Начинай, Ленка. Все молчим. — Она захлопнула рот и сложила руки на коленях.

— У-у-у! — ненавистно взвыл Усманов. — Ду-ура!

— Усманчик, ты получишь!

— Да не ссорьтесь вы… — встревоженно попросила я. В ушах у меня звенело, а все тело было легким, точно невесомым. — Не о чем мне рассказывать… Это все вранье, что я замуж вышла, Юля. Так, наболтала.

Федька вскочил со стула и завопил:

— А я что говорил? Я сразу понял, что врешь!

Татарникова поджала губы, словно я нанесла ей ужасное оскорбление.

— Позволь, Ленка, как же так? — чопорно произнесла она. — Это что же получается? Я волновалась, гордилась тобой, я всем, наконец, рассказала… Честно говорю, я не понимаю.

— Потому что ду-ура! — опять взвыл Усманов.

— А ты барахольщик, вот ты кто! Я тебя презираю, Усманчик! Не знаю даже, как я с тобой говорю!

Школьные беспокойные времена возвратились в мою комнату. Сколько таких ссор мы пережили!

Я молча наблюдала за ними. Неужели они остались прежними? Быть не может. Мне казалось, столетие прошло после выпускного вечера, бездна времени, солнечная и черная. Там я плутала и снова вышла к ним. Но уже не понимала, в какие игры они играют, что за правила у этих игр…

Почему я не сказала им правду? К себе у меня не было жалости, но я знала, что они не поймут.

Позднее я встала с постели и подошла к зеркалу. Видок у меня был ужасный: бледная, худая, под глазами тени. Как говорится, краше в гроб кладут.

Но я уже знала, что могу и хочу жить.

Только как?

Никуда я не уехала!

Мне даже на карту было противно смотреть, а не то что куда-нибудь двигаться. Пролетит над городом самолет — и я вжимаю голову в плечи, и хочется заткнуть уши, чтобы не слышать этого гула. Я из дома-то почти никуда не выходила. Прогуляюсь в магазин за хлебом или молоком — и назад, как улитка в свою раковину.

Федька Луцишин и К° забегали несколько раз, но вскоре отступились от меня. Всякому надоест смотреть на грустно-задумчивую физиономию, всякого разозлит, что твои компанейские предложения до лампочки…

Я ходила по комнатам, читала, спала, стирала, готовила обеды и все время думала: что же дальше?

За эти длинные и пустые дни я написала три письма Максиму и все разорвала. Мне хотелось сказать ему, что я его не осуждаю и пусть его не мучат угрызения совести. Так оно и было: я его не проклинала и не осуждала — что нет, то нет! О мертвых не вспоминают плохо, так ведь? И письма им не пишут. О них думают с прежней любовью, тоской и горечью, пока время не сотрет все черты. Ну вот, я и надеялась на время.

Откуда я могла знать, что дальше все будет еще трудней?

Мама вела себя очень дипломатично в эти дни. Ни советов, ни упреков, лишь ровная неусыпная забота. Может быть, поэтому я и не ушла из дома? Да нет, просто боялась. Даже машины пугали — несутся куда-то, — а от скопления людей я прямо шарахалась…

Ничего от меня прежней не осталось. Да куда уж дальше: вместе с мамой пошла к отцу и извинилась перед ним за тогдашнюю сцену. Он растрогался, засопел носом.

— Ничего, дочь, ничего… бывает! Я тоже не ангел. Жизнь есть жизнь. Погорячились — и ладно!

И ни слова о Максиме. Я была ему благодарна. Вскоре отца выписали из больницы. На другой день у нас собрались гости, чтобы отметить его выздоровление. Мы с мамой наготовили еды и накрыли на стол. Помню, я охотно хлопотала на кухне, бегала туда-сюда и даже развеселилась, когда мама по ошибке посахарила тертую редьку… Правда, за стол я не села, ушла к себе и взялась за книгу. Но не читалось — отвлекали громкие голоса, смех. «Ничего, — думала я. — Пусть гуляют».

Скоро отец позвал меня.

— Посиди с нами, — приветливо забасил он, когда я вошла в комнату. — Выпей рюмку за здоровье отца, не грех!

— Садись, садись, дочка! — засуетилась мама, вскакивая и пододвигая мне стул, точно какой-то инвалидке.

Отец был без пиджака, в светлой рубашке в мелкую полоску и выглядел очень свежо и молодо. Швы не портили его крупное загорелое лицо, только добавляли ему мужественности. Он вообще-то красив по-своему, мой отец, и заметен в любом застолье…

Я посмотрела внимательно: он был не пьян, лишь глаза блестели. Успокоившись, я села рядом с ним.

Двух гостей я знала. Оба были из соседнего дома, приятели отца, доминошники: инженер теплосети, худосочный Владимир Петрович в очках, которые он поминутно поправлял, и бравый пенсионер Панасенко, хохотавший и евший за двоих. Был тут и тот самый бровастый сослуживец отца. Он мне сразу подмигнул: помнишь, мол? Рядом с ним сидела его жена, манерная женщина средних лет в парике. Меня она тотчас стала звать «девочкой», причем сюсюкала, как полоумная.