Виктор Потанин - Северный ветер

— Давай, — согласилась Лия, счастливо подремывая.

— Да ты не спи, мадонна! — Нюра шлепает ее по конопатой спине мочалкой, потом окатывает чистой, теплой водой из тазика и тихо вздыхает:

— Грудешек-то совсем нет...

Чуть позднее тащит Лии в постель чай с медом.

А Лия только прикроет глаза, как начинают струиться ввысь золотистые сосны, хороводятся диковинные подосиновики, и явственно захватывает смородиновой духмяностью, и текут из рюкзака на траву грузди, текут. Лии жалко их.

Голова тяжелеет. А в глазах еще долго все грибы и грибы...

Утром так мучительно, так трудно было открыть глаза и оторвать от теплой постели разбитое, ноющее тело. Но Лия пересилила дрему и пошла умываться.

Разыскивая чулки под диваном, Лия подняла голову и увидела спящую мать и долго смотрела на нее. Вспомнила слова ее и Нюры: «Вот придет этот вертючий, житья мне не будет...» — и оттого неприятно ей видеть острый истончившийся носик из-под сбившегося на глаза белого платочка и полуоткрытый, ввалившийся рот. Выражение на лице ее казалось Лии злым, мстительным.

Шел дождь. В сквере напротив гнулись и метались под ветром молодые тополи. Где-то в отдалении рокотал гром. Было свежо, сыро.

«Вот возьму с получки отпуск. И поеду на озеро, — думала Лия, обгоняя спешащих на работу людей, — стану бродить по лесу, собирать грибы, ягоды, кататься на лодке и терпеливо лежать под солнцем — загорать. Как славно-то будет! А может, и Мишка приедет туда?»

Лия успокоилась и, предчувствуя какую-то перемену в своей жизни, повеселела, оживилась. И эта мысль «что-то будет» не покидала ее до цеха.

Там, в раздевалке, Лию окружили женщины.

— Лия, будь добра, поговори в своем цехкоме — путевочку бы мне в профилакторий. Уж не на курорт. Дороговато, — просила тетка Лена, недавно перенесшая операцию на печени.

— Поговорю, тетя Лена. Будет тебе путевка на курорт. Бесплатная. Дорогу только оплатишь... Как, девочки? Выпросим тете Лене путевку?

— Надо, надо. Мы с ней уж девятнадцатый год кирпичи таскаем, — сказала за всех курносая, рябоватая Груня. — Смирена больно. Слова за себя обронить боится. А чего стесняться — мы народ. Значит, должны друг о дружке думать, помогать. А то мода завелась — каждый о себе. Этак-то далеко ли уедем?

Эти слова привели в смущение тетку Лену. И она, пряча свои короткие седые волосы под каску, не вынесла внимания к себе, запротестовала:

— Да че это вы — смирена да смирена. Не смирена я вовсе. Забыли, как Мишке Нагорному раствором прическу портила?

— Шелопут он, Мишка. Всех подряд щупает. Тоже, молоденьку нашел... — сказала Груня.

Лия вспыхнула и, чтобы не заметили этого, сунулась в свой шкаф, будто что-то искать.

— Рукавицы опять завалялись, — прошептала там.

Ей жалко Мишку. «И вовсе не шелопут. И не всех щупает. Так только, балуется. Не нравится он Груне».

Груня как-то сказала Лии:

— Ты, доченька, не влюбись в него... Шелопут он, Мишка-то. Для жизни ветреный. Тридцать лет уж — и все хаханьки...

— Да нет, тетя Груня, хороший он... — потупляя глаза, сказала тогда Лия.

— Ой, бяда! — испугалась Груня. — Да ты никак любишь его?

Они сели на штабель кирпича. И Лия зачем-то заплакала. А Груня снова, как много лет назад, гладила Лию по голове:

— Доченька ты моя? — шептала. — Вот бяда-то свалилась.

У самой у нее было трое сыновей. Старший уже служил в армии.

— Лия, ты спроси там насчет холодильника. Говорят, ко Дню металлурга талоны будут? — потянула за рукав спецовки полная круглолицая Тоня Мельничук. — Семьища замучила. А так бы сварить ведро. Дня б на два хватило...

— Тебе ж давали талон?

— Так на маленький. Я его хоть кому отдам. Нам бы самый большой...

— Спрошу, Тоня. Если будут, может, кто и пообменится, — пообещала Лия, зашнуровывая ботинки с железным передком. Это чтоб ногу кирпичом не ушибить.

В проходе вспыхнул хохот и сразу затих. Женщины расступились.

Выйдя из-под душа, вся в капельках воды, по раздевалке, исполняя индийский танец, шествовала Наташка Кучина.

Женщины смотрели на нее: кто с завистью, кто с восхищением, другие постарше, устав от своих горестей и забот, с безразличной, блуждающей улыбкой.

— Во дает, а?!

— Эй, кто там? Отворяйте двери. Пусть все видят...

— Парня бы ей, нецелованного!

— Этакая изведет...

— Наташ, а на сцене ты хуже пляшешь, — сказала Лия, втайне завидуя Наташкиной красоте.

У Наташки чистое, тонкое лицо, цыганские отчаянные глаза.

— Девочки, так я только для вас...

— Добрый день будет! — сказала Груня, улыбаясь. — С утра весело...

«Хорошо! — думала Лия. — Хорошо, что есть эти женщины! И вдруг случись что у кого, все прибегут. Помогут». А на днях у Наташки радость была: муж с юга приехал. Фруктов привез. Наташка обежала всех, собрала, кинулась угощать яблоками, персиками.

— Да ты бы варенье сварила, непутеха! Что ты нас кормишь? — журила добродушно Груня.

— А-а, — отмахивалась Наташка, — варенье в магазине есть.

Спускаясь со второго этажа, Лия неожиданно столкнулась с Мишкой. Мишка вылетел из своей раздевалки с песней: — «Ты жива еще, моя старушка, — и, театрально обняв Лию, сказал: — Жив и я, привет тебе, привет!..».

— У-у, дурной! Чуть не сшиб, — сказала Лия, теряя голос и кротко опуская глаза.

— Как живешь, Рыжая? — У Мишки все были рыжие. — Дай я тебя поцелую?

— Ну вот еще! — запоздало возмутилась Лия, растирая щеку. — Хоть бы побрился...

— Это я хочу сохранить свою первобытность.

— А кому это надо?

— Мне. Ну, пока, Рыжая!

И пошел, догоняя женщин, высокий, сутулый, с отчаянной веселинкой в глазах.

— А ну, рыжие! Которая из вас полюбит меня? С ног до головы осыплю золотыми стружками.

Полез обниматься.

— Сгинь! — отмахнулась тетка Лена.

— Иди-и сюда, моя хорошая! — позвала Наташка. — Я те врежу!

— Мишка, оженю я тебя, шелопута! Ой, намыкаешься! — пообещала Груня.

— Ожени, теть Грунь! — взмолился Мишка. — Ввек не забуду. Сам-то я никак не осмелюсь. Ожени, а?

Лия шла сзади. Прислушивалась и томилась сердцем, с ужасом думая о том, что Мишка и впрямь возьмет да и женится. Что тогда с ней будет? «Вот дуреха! — укорила себя Лия. — Да неужели на нем свет белый клином сошелся?»

И она представила, как станет жить дальше с матерью, ругаться каждый день, и совсем уже тогда нечего ждать и не о ком думать, мечтать, и не во что верить.

А он, паразит, идет себе, похохатывает. И не знает, что Лия уже устала думать о нем. Ой, Мишка, Мишка!

Она вспомнила, как недавно шла с семинара профгрупоргов мимо пивного бара и две женщины честили принародно своих мужей: «И пьяницы-то, и забулдыги, и лодыри...»

А старенькая, седая женщина, из прохожих, подошла да и говорит:

— Бросьте вы, бабы, мужика русского позорить! Приведись завтра беда — воевать пойдут. Вы же и заголосите...