Виктор Потанин - Северный ветер

— Ой, какие мы щепетильные!

А хозяйка действительно уехала в Чебаркуль на неделю к сестре. Хозяйка — бобылка, муж не вернулся с войны, и детей не успела завести. Распили бутылку красного, потанцевали под радиолу.

Когда настало время ей уходить, Иван Васильевич, робко и просительно глядя ей в глаза, предложил:

— Оставайся, а?

Надя потупилась, тень набежала на раскрасневшееся лицо. Он ждал. Она порывисто подняла голову, глянула в его синие глаза и по-удалому тряхнула кудряшками, соглашаясь.

То была их великая ночь...

— Много лет тягостно носила в себе вопрос для тебя. Сегодня еще колебалась — задать или нет. Не обидишься, если я все же задам?

— Давай! — с деланной грубоватой веселостью разрешил он, настораживаясь. Она поглядела на него вприщур, когтисто, глаза вроде потемнели, и спросила без дипломатии, тоже грубовато:

— Почему ты тогда удрал?

Иван Васильевич дернулся, словно от пощечины. Он ждал этого вопроса с той минуты, когда увидел Морозову на лекции. Она не могла его не задать, может, и ужин затеяла, чтоб только выпытать у него сокровенное. Иван Васильевич пробормотал сконфуженно:

— Как это удрал?

Морозова не отозвалась, снова закурила.

— Ты же знаешь: уехал на курсы, потом получил назначение в другое место...

— И ни разу не показался. Не написал... Значит, не любил?

Романову на курсах встретилась Ирина, начисто вскружила голову. Он не то, что Надю, он и себя-то потерял тогда. Говорить с Морозовой об Ирине ему не хотелось.

— Значит, не любил... — задумчиво повторила Надежда Андреевна.

Иван Васильевич отвел глаза — не забыл. Наполнил рюмки и опрокинул в один глоток свой коньяк.

— Молоканов относился к тебе хорошо, — продолжала тихо Надежда Андреевна. — Но и он как-то сказал: «Хуже всего обмануться в человеке, я это знаю, пережил... Но такого вероломства от нашего агронома...»

— Не мог он этого сказать. Я ж ему все объяснил! — обидчиво возразил Романов, снова наливая себе рюмку.

— Но сказал. И знаешь почему?

— Почему?

— Я была беременна.

Романов резко поставил рюмку, так что коньяк плеснулся на скатерть.

— Понятия не имел...

— Возможно. Но догадывался и боялся. А ведь я тебя другим видела, верила, как самой себе. Мне думалось, что такие синие доверчивые глаза лгать не могут, тем более предать... Что ж не спрашиваешь, что было дальше?

— Дай прийти в себя.

— А дальше — я родила дочь.

— От меня?! — задохнулся Иван Васильевич.

— Полтора года назад выдала ее замуж за хорошего парня. Он слушатель военной академии. И вот уже имею внука!

Ее слова доходили до сознания, как через вату. Отчетливо понимал, о чем она говорила, но не мог одолеть оцепенения, которое придушило его. Будто все это происходит не с ним, а с кем-то другим! Он быстро налил коньяку и жадно его проглотил. Морозова сказала:

— Не пей много.

— Ну и ну! — вздохнул он. — И как ты с ребенком пошла в науку?

— Написала в свой институт, меня же хотели оставить на кафедре. Прислали вызов, приняли в аспирантуру. Комнату дали, дочурку помогли устроить в ясли. Много ведь у нас хороших людей. Вот так и пошло.

— Дочь отца знает?

— Конечно! Твоя фотография в ее альбоме на первой странице. Между прочим, дочь очень похожа на тебя.

— Что ж ты говоришь ей обо мне?

— Совсем немного. Был агроном и погиб, спасая товарища.

— Ничего себе, — криво усмехнулся Иван Васильевич. У него пересохло в горле.

Надежда Андреевна вдруг потеряла к нему всякий интерес. Странно ей было видеть, как он подавлен, растерян, слинял на ее глазах. Она считала его мужественным, этаким монолитом, который трудно поколебать. Или философски рассудительным, способным любую неожиданность оценить без паники. А он вот сник, съежился, посерел, чего-то перепугался, хотя она ничем ему не грозила и ничего не требовала. Просто сообщила правду, которую он не знал.

Морозова не хотела больше оставаться здесь. Достала из сумочки двадцатипятирублевую ассигнацию, положила на стол и поднялась:

— Прости, но у меня что-то разболелась голова.

Иван Васильевич промолчал. Она ушла.

Романов некоторое время сидел, подперев голову ладонями, смотря в сизую мглу зала. Между столиков мельтешили официантки в белых передничках и таких же кокошниках. Потом Иван Васильевич встряхнулся и подозвал официантку, чтобы расплатиться, и заметил четвертной билет, оставленный Морозовой. Даже обрадовался — есть повод постучаться к ней в номер. Вернет ей деньги. Не такой уж он бедный, чтоб пить и есть за счет женщины. Почувствовал запоздалое негодование. Взяв недопитую бутылку коньяка и завернув в салфетку несколько ломтиков соленой кеты, направился в гостиницу. У администратора узнал номер Морозовой и на лифте поднялся на четвертый этаж. Возле двери остановился в нерешительности. Внутри было тихо, и в щель возле пола не проникал свет. Спит?

Иван Васильевич потоптался с минутку и уныло побрел к себе. Допил весь коньяк, но заснуть никак не мог. Забылся только под утро. Встал с мутной головой и, не позавтракав, побежал покупать билет на поезд.

Днем делал покупки. Обрадовался, что купил Валерке джинсы, хотя и мало-мальские, местного пошива, но ничего — сойдет.

Пытался забыться, не хотел вспоминать вчерашнее, но разговор с Надеждой Андреевной не выходил из головы. И сердце замирало при мысли о том, что он потерял, когда отказался тогда от Нади. Но он прогнал эту мысль, как кощунственную по отношению к Ирине. И забеспокоился, что встреча с Морозовой ворвалась в него, как вихрь, и с нею наступил конец его устойчивому душевному равновесию, которое прочно обосновалось в нем за многие годы и помогало ему переносить житейские невзгоды... И теперь днем и ночью будет преследовать мысль о том, что для кого-то он уже погиб... А он даже не догадался спросить у Надежды Андреевны, как зовут его дочь...

1978 г.

Гроза шла лавою, охватив полгоризонта одной сплошной зловеще синей, в сизых дымах катящегося к нему ливня тучей. Влажный, пресно пахнущий дождем и пылью ветер налетел неожиданно, откуда-то сбоку, от потемневшей реки; встопорщил соломенную застреху одиноко стоящего в степи сарайчика, а потом будто свалился вниз, хозяйски прошелся ковылем и скудным степным разнотравьем, конопляником за сараем и канул в ближайшую балку. Минута ожидающей неспокойной тишины, шорох конопляных зарослей, глубокий вздох — и опять порыв, уже не шуточный, но угрожающий; зашумели тревожно и умоляюще, по-ночному, приречные ветлы, враз одевшись серебристой холодной опушкой вывернутой наизнанку листвы, и от этого или еще чего-то другого — впрямь стало холоднее, суровее, будто и не было теплого хмурого летнего дня.