Николай Горбачев - Ударная сила

Лениво и неуклюже повернулся, ушел.

Над столиками, тесно жавшимися между гранеными колоннами с расписанными под мрамор панелями, плавал дым, пахло горелым: должно быть, тянуло из кухни по проходу, завешенному грязными тряпичными портьерами, куда то и дело скрывались официантки. Впереди возвышалась сколоченная из досок эстрада, квартет музыкантов — баянист, скрипач, ударник и трубач — наигрывал «Синий платочек», но на маленький пятачок, оставленный перед эстрадой для танцев, никто не выходил. Говор за столиками, не очень стройные, отраженные и резонирующие звуки музыки сливались в низкий гул под невысоким, в аляповатых виньетках потолком.

Еще когда ехали в Егоровск в автобусе, Русаков затеял разговор: он — «приписник», «войну прихватил краешком», демобилизовался лейтенантом, после института работал в отделении дороги старшим инженером по автоматике и сигнализации... Впереди были блестящие возможности и бац — повестка. «Получай старшего и айда революцию в военном деле делать!» Как обухом по голове!

— То бишь на чем мы остановились? — Русаков вскинул голову. — Ах, да! Как молодой холостой инженер с колоссальными перспективами стал кругом старшим! — Он пальцами провел по усам. — Да, когда-то, едва вступив на офицерский путь, я рванул когти. Теперь меня, как говорится, на аркане привели. И вот, пожалуйста: мои прежние сослуживцы давно майоры, а я в тридцать три года старший лейтенант и... зампотех дивизиона!

Для Валерия весь этот разговор, доходивший сквозь затуманившееся от выпитого сознание, представлялся чем-то удивительным. Слова Русакова воспринимались как откровение, крамольное и вместе желанное, и он, позабыв о своих дневных огорчениях, о посещении Губова, ловил каждое слово Русакова. Он-то, Русаков, придя в «отстойник» вскоре после Губова, минуту смотрел на Гладышева, потом изрек: «Ясно, начальство испортило настроение. У меня тоже настроение — дрянь, наше с вами место сегодня в «Уюте»!

Да, инженер будто завораживал тем, что о своих невзгодах говорил без жалобы, даже с каким-то добродушным подтруниванием, насмешкой. Валерий уже не жалел ни о чем: перед ним интересный человек, свободный, чуточку разочарованный.

Тускло, черным камешком посверкивал перстенек, когда Русаков, жестикулируя, вскидывал над столом тонкие пальцы. Все подкупало, нравилось Валерию, казалось оригинальным, необычным, даже то, как тот отрекомендовался в первый день их встречи у проходной: «Инженер Русаков, приписник...» «Да, мужик — что надо!»

Когда Русаков предлагал выпить, Валерий торопливо поднимал свою рюмку, лицо его, если бы посмотреть со стороны, было удивленным и восторженным. Рот полураскрыт, румянец возбуждения заливал щеки, на скулах, где кожу еще не трогала бритва, отчетливо белел пушок; глаза светились откровенным обожанием.

Все это видел Русаков и все безошибочно принимал на свой счет: «Ах, юноша, юноша! Ты мальчик еще, — думал он с легкой горделивостью, созерцая золотисто-розовую жидкость в рюмке и невольно настраиваясь на меланхолично-патетический лад. — Русаков всегда любил жизнь, и жизнь платила «барону» той же любовью. «Барону»... Он усмехнулся, и, может, на секунду всего мелькнуло перед глазами далекое: первый год после демобилизации, когда, бывало, поздно возвращался в студенческое общежитие, картинно, палец за пальцем, стягивал рваные кожаные перчатки, снимал офицерскую фуражку, кидал перчатки в нее и, крутнув фуражку, будто диск, швырял перед собой; ребята ловили ее с шутливым раболепием — «барон» пришел. Снимал потертую английского зеленого сукна шинель так, чтоб были видны красно-белые полосатые из старого матраца карманы, пришитые сердобольной хозяйкой, у которой стоял на постое в Белоруссии... Русаков усмехнулся этому прошлому снисходительно и вместе с тем извинительно: былого не вернешь.

Пили и с тостами и без них, и Гладышев чувствовал, словно тугой комок застрял в горле.

Напротив, на эстраде, в загустевшем чаду, баянист в потертом костюме с лицом аскета поднялся, равнодушно кивнув товарищам, растянул черно-лаковый баян с белым окладом по углам. Всплеснулся мотив:

Прожевав, Русаков повел головой в сторону двери, тонкие губы растянулись в насмешке:

— Милосердова.

— Кто? — переспросил Гладышев.

— Милосердова и с самим... рогатым Форестье! А что? — Инженер вдруг уставился на Гладышева. — Гранд-дама и... кажется, щедрая. Займись! Вот притащила самого. Клуба еще нет, а начальник есть! Капитан Милосердов... А у нее — глаза лани, хватка пантеры... Выпьем!

Милосердовы устроились за освободившимся столиком напротив, и Гладышев теперь близко увидел ее: темно-бронзовые волосы собраны в высокую копну, поддерживаемую роговой массивной заколкой, лицо матовое, холодно-строгое, губы подкрашены так, что кажутся вывернутыми, взгляд напряженно-настороженный и нервный. Она горделиво повела головой, оглядывая зал, и Гладышев остро ощутил пронзительную и удивительно притягательную силу ее взгляда. В усмешке дрогнули ее глаза. Должно быть, хороша же у тебя, Гладышев, пьяная, потная и красная рожа!

Захмелевший Русаков, сосредоточенно сбивая пепел в тарелку,сказал:

— Будь мужчиной, Гладышев! Пригласи ее на танец. Эх, офицер! Будущий ракетчик...

Возможно, привлеченная громким разговором, Милосердова посмотрела на них, и взгляд ее показался Гладышеву теперь спокойным, не насмешливым, а ждущим, точно она вот-вот готова была разомкнуть губы, сказать: «Ну что же вы?» Оркестранты все еще пиликали, скучно, отрешенно. «А что? И пойду и приглашу!». И, уже вставая на нетвердые, подкашивающиеся ноги, Гладышев успел подумать: «Напрасно, не надо этого делать». Но уже было поздно. Русаков развернулся за столом, китель небрежно расстегнут, остекленело, с пьяной удивленностью остановились глаза, почему-то переходя на «вы», кинул:

— Браво, Гладышев, вы мужчина!

Гладышев подошел к столику Милосердовых. Она в упор глядела на него, точно не понимая, кто он и зачем тут, и ему показалось, что на него сейчас устремлены взоры всех, кто находился в дымном, чадном зале, и все видят его смешную растерянность.

Милосердов перестал водить куском хлеба по тарелке, поднял с равнодушным ожиданием тоскливо-печальные глаза, словно спрашивая: почему ему помешали.

— Разрешите даму... вашу?

В серых глазах ее вспыхнул удивленный огонек, и Милосердов, наверное, еще не успел осмыслить происходящее, как она встала.

— Вася, я потанцую.

Она невесомо положила Гладышеву руку на плечо и улыбнулась одними глазами, и смешавшийся Валерий повел ее по кругу тесной площадки, думая об одном: не ударить об угол стола, не отдавить ноги в лаковых лодочках...