Николай Горбачев - Ударная сила

Двое суток шли лесом, бруснику и чернику ели, рты — будто синие чернила каждый пил. На третий день подошли к реке, за ней по карте — широкий грейдерный тракт. Верили, что наши там, на восточном берегу, заняли оборону. Соединиться с ними — единственная задача.

Капитан Пухомлин объявил привал, собрал командиров. Портупеи по-прежнему опоясывали его, только левая раненая рука — в шинах, на перевязи, пальцы — вздувшиеся обрубки. Но выбрит, как перед театром. Коротко при общем молчании объяснил положение: «В разведку сам пойду, места знакомые. Со мной — замполитрука Моренов и три красноармейца».

Отправились уже в сумерках. Надо было сделать километров двенадцать в один конец. Пухомлин вел уверенно, знал все лесные тропинки, балки и поляны: оказывается, охотился тут. Шли к хутору — всего семь-восемь дворов в нем, глухомань, надеялись, что здесь проще переправиться через реку.

Лес пугливо отзывался на канонаду. Звезды между верхушками деревьев крупные, яркие до рези в глазах, точно кто начистил их наждаком.

К хутору пришли под утро. Уже забрезжил рассвет, когда неожиданно наткнулись на немецкую колонну, стоявшую на грейдере без всяких признаков жизни. Они, пятеро, рассыпались цепочкой, и вдруг — очередь автомата на фланге, крик, на чужом языке команды: разведчик выдал себя. Через минуту все в колонне пришло в движение.

И уже треск автоматов по березняку, в котором укрылись разведчики, шум мотоциклов. А березнячок в километре от хутора, площадь леска каких-нибудь триста на триста метров, и, чтобы попасть в тот большой лес, откуда пришли, надо пересечь косогор — открытый, с двумя-тремя кустиками. Замешкайся минуту — отрежут на мотоциклах, не уйдешь!

Капитан выскочил из-за куста — рука на перевязи, скомандовал: «Зубов, ручной пулемет! Замполитрука Моренов, отводите всех! Я прикрываю! С опушки прикроете меня».

Мог бы возразить... А какое имел право? Пухомлин переполз с пулеметом по скату косогора к ближайшему от гребня кусту.

Моренову не хотелось оставлять капитана, перебегал к опушке позади всех, выпускал обойму за обоймой из «самозарядки» по тем, кто выползал с боков на бугор, — ясно, хотели подобраться к капитану.

На опушке залегли, отстреливаясь. Гитлеровцы, не зная, что имеют дело всего с пятью человеками, цепью, по всем правилам прут и на гребне косогора в реденьком рассвете вырастают отчетливо, как мишени.

Капитан сек короткими очередями, заставлял их ложиться, а сам переползал к другому кусту. И вот уже каких-то сто метров осталось, видели Пухомлина отчетливо, а он как одержимый вошел в азарт: мелькает крыло — перебитая рука. Немцы залегли в замешательстве, команды и галдеж за гребнем. Потом с пронзительным нудным свистом оттуда мины: ротные минометы, «лягушки», пустили в ход. Мины ложились точно: жак, жак... Капитан быстро пополз к опушке. Уже оставалось метров пятьдесят.

Тут-то и случилось все: он вдруг ткнулся головой, затих.

Вдвоем с Зубовым выхватили его чудом. Однако у самих ни шинели, ни палатки. Долго ли так пронесешь на руках? Сзади трескотня и гомон усилились: немцы преследовали. И, видно, бывает у человека просветление, когда неожиданно рождается единственная и верная мысль. Капитан дорогой обмолвился, что в километре от хутора — дом лесника, деда Михася, у которого Пухомлин в прошлом не раз во время охоты останавливался. Вот туда и приказал Моренов двигаться. А капитан в беспамятстве постанывает, зубы скрипят, шина на руке сбилась, пальцы вроде бы сильнее вздулись.

На крыльце встретила лесничиха — плоскогрудая, с мужскими чертами лица, зашептала бескровными, белесыми губами, закрестилась. Вспомнила ли она капитана, когда Моренов сказал ей, кого принесли, неизвестно, но твердую характером старуху прорвало: «Да что же это такое, милые? Господи! Эти анчихристы... А тут мой лесной бирюк пропал, наказал не искать».

Вынесла дерюгу, ведро воды. Наскоро сделали из дерюги и кольев носилки, перевязали Пухомлина: осколок мины прошел под правое подреберье, и оттуда при частом дыхании забывшегося капитана с сипеньем вырывался воздух.

На обратном пути он так и не приходил в себя, метался на самодельных носилках, просил пить.

До батальонной стоянки добрались — еле держались на ногах, руки в кровяных мозолях. Положили капитана в палатке на подстилку из еловых веток, покрытых бабкиной дерюгой. И только тут увидели, как он худ, глаза запали, на подбородке поднялась светлая щетина. Фельдшер осмотрел рану, мрачно изрек: «Плевра... если бы сшивать или склеивать научились. А тут одна камфора».

Очнулся Пухомлин, попросил пить. Фельдшер поднес флягу. «А-а, медицина!» Напился, повел глазами, заговорил трудно, прерывисто: «Замполитрука Моренов... командуйте батальоном. Приказ... Выводите... не у хутора... ищите другое место... Идите, отдайте распоряжение... время...»

И опять забылся. Фельдшер принялся готовить шприц для укола камфоры — все, что у него осталось.

Потом готовились к ночному выходу: пересчитывали наличные силы, оружие, патроны, назначали дозоры, команду для выноса капитана, уточняли маршрут.

Из палатки появился, шатаясь, фельдшер, сказал короткое слово — Моренов слышал и не слышал его...

Хоронили Пухомлина у лесной заброшенной сторожки, в землю положили во всем обмундировании — портупеи перепоясывали гимнастерку. И такой был печальный вечер! Не шелохнутся деревья, ни единой пташки не слышно, в просеку уставилось багровое остывающее солнце и, точно кровью, окрасило свежую могилу. Уж лучше бы все тогда гремело и грохотало, как в аду, чем такая тишина!

Батальон, а вернее, его остатки, Моренов вывел тогда не сразу — неделю еще петляли по лесам, путали следы; немцы после боя у хутора, верно, думали: большая часть — и гнались по пятам...

И эти давние картины, вновь остро и бурно пережитые, стомили наконец Николая Федоровича, и он задремал в начавшей редеть темноте.

Давно я не брался за дневник — теперь надо все записать.

В госпитале отлежал девятнадцать дней. Времени для раздумий было достаточно. Мне ясно: новая «сигма» должна быть.

После того как у меня в госпитале побывали Алексей и Костя, журналист еще приходил один раз, но мы уже не касались случая с «сигмами», как будто заключили молчаливый договор — тема запретная...

Седой начмед-подполковник передал привет от шефа: решение Госкомиссии шефу не понравилось, и он умчался из Кара-Суя в Москву. Что-то предпримет?

И вдруг заявился Интеграл. Было неожиданно, когда его литая, будто у тяжелоатлета, фигура, обтянутая тесным халатом, появилась в дверях палаты. От рыжеволосой головы вроде стало светлей. Сел к кровати, хмуро поглядывал на мои забинтованные руки, на вопросы отвечал скупо, явно не хотел чего-то открывать. Уходя, мрачно сказал: «Выписывайтесь, Сергей Александрович, уж тогда о деле поговорим. Мне в Кара-Суе загорать».