Николай Горбачев - Ударная сила

В кабинете дымно: многие курили. Янов еще в самом начале, войдя сюда и пристроившись сбоку стола, сразу спросил: «Разрешаете, командир, курить? Тогда будем», — и сам первый вынул сигареты. Разговор теперь то возникал общий, то неприметно рассыпался, однако Фурашов ловил на себе взгляды и Янова, и Сергеева, и Коськина-Рюмина и без труда отмечал во взглядах и участие и подбадривание: держись, мол! Все это сейчас окрашивалось особой теплотой, особыми красками. Фурашов думал о том, что вот дождался, теперь — оформленный воинский организм, полк со знаменем, а не какой-то расплывчатый «объект», полк со всеми вытекающими последствиями.

В голове вспыхивали, будто в электронной машине, сотни чисто практических вопросов, какие требовалось в суматохе не упустить, не забыть: есть ли строевая записка для доклада Янову, подготовлены ли линейные к торжественному маршу, как пройдут на этот раз офицеры «пасеки», не заслужат ли презрительного василинского «циркачи»? Как он примет от маршала знамя, какие слова скажет, как потом пойдет впереди полка, а за ним заместители: — Моренов, Дремов, совсем новый еще тут человек, потом начштаба Савинов, потом уж знамя с ассистентами Гладышевым и Бойковым, внушительно ли это будет выглядеть со стороны? Все ли готово для праздничного обеда, и надо напомнить начклуба Милосердову о концерте самодеятельности. И хотя об этом давно — даже не сегодня — отданы все необходимые распоряжения, и очевидно, они исполняются положенным порядком, ему, Фурашову, в эти последние минуты казалось, что забыто то одно, то другое, и он то сам выходил, отдавал распоряжения дежурному по штабу, то передавал их Дремову или Моренову — они время от времени появлялись тут, в задымленном кабинете.

Мундир, сшитый еще на последнем курсе академии и с тех пор надеванный всего раза два — когда Фурашов фотографировался для «личного дела» да вот представлялся в Москве при назначении в штаб, — сейчас, то ли с непривычки, то ли действительно стал маловатым, жал под мышками, а высокий воротник костяным замком охватил шею, туго стянутая грудь округло выпирала; красная окантовка, металлические, серебром игравшие «катушки» на воротнике, на рукавах — все было непривычно, и Фурашов испытывал раздражение. Но было, однако, еще одно, совсем незначительное, маловажное, в чем даже себе бы он не признался, — стрелка на синих галифе, заглаженная чуть вкось... Ее по очереди утром утюжили Марина и Катя — он недосмотрел, и вот теперь стрелка пологой дугой предательски выбегала из-под левой полы мундира. Конечно же, ее все заметили, и это, как заноза, беспокоило и болью отдавалось: «Была бы Валя! Нет ее, нет сейчас, вот в этой радости...»

Он посмотрел на часы. Было без десяти минут двенадцать — торжественная церемония вручения знамени назначена маршалом на двенадцать ноль-ноль. Оставалось десять минут. Он хотел уже попросить у Янова разрешения выйти — посмотреть, как там начштаба Савинов выстраивает полк (он с удовольствием, хотя горечь не прошла, опять мысленно повторил: «По-оо-лк»), — и уже перевел взгляд к столу, где сбоку сидел Янов, еще не четко различая его в сизой толчее дыма, но Янов опередил его:

— Не пора, товарищ командир полка?

И уважительный тон и обращение «товарищ командир полка» (словно маршал подслушал его тайные мысли) заставили Фурашова вздрогнуть: Янов понимает все, понимает его волнение, подбадривает его.

— Десять минут, товарищ маршал, до двенадцати ноль-ноль. Разрешите проверить, как идет построение?

— Хорошо, хорошо, командир.... Пожалуйста!

Уже повернувшись и уходя, Фурашов вспомнил, как тактично, когда он встретил самолет на аэродроме в Егоровске, маршал не спросил, не напомнил о Вале, только, здороваясь, задержал руку Фурашова в своей, пожав ее не резко, а как-то проникновенно, и негромко сказал: «Рад вас видеть». Но во взгляде, устремленном из-под приподнятых и, кажется, чуть дрожавших бровей, добром, настороженном, Фурашов тогда прочитал невысказанный вопрос: «Ну как вы тут, в горе своем большом?» И Фурашов понял, что этим молчаливым вопросом маршал хотел соблюсти своего рода тайну, вопрос как бы стал достоянием лишь их двоих, потому что не задать его Янов не мог, но и произнеси он его вслух, при всех — что-то кощунственное было бы в том, и Фурашов, поняв все это, ответил тогда в тон и тоже проникновенно: «Благодарю, товарищ маршал».

В гулком коридоре штаба сейчас было пусто: по такому случаю Савинов, верно, «подмел» подчистую весь штаб, — лишь дежурный у входа молча вскинул руку, отдавая честь. Фурашов, поворачивая к выходу, увидел в углублении, в нише, знакомый пластмассовый пенал — конус на подставке. Вспомнил слова Сергея Умнова: «Не пройдет и года, как станешь комполка, вручат тебе знамя, и тогда...» Ну, вот и оправдалось. Все сооружение — острая высокая пирамида — блестело, прозрачное и начищенное, и тут, видно, забота Савинова. Что ж, сейчас знамя стоит у начштаба, а потом, когда кончится церемония вручения и подразделения пройдут торжественным маршем, знамя поставят в пенал, рядом встанет часовой, замрет недвижно, и уж потом никогда, даже на секунду, не останется оно без строгого, неотступного стража — лишь потекут вереницы бесконечных смен: один часовой будет сменять другого.

День не очень яркий, в поднебесье гуляли ветры, гоняли, как снежные комы, облака в густой, налитой сини; режуще-беспокойный свет ударил навстречу Фурашову, вышедшему из коридорного сумрака на крыльцо, и пока рассеивался в глазах радужно-золотой туман, Фурашов задержал шаг. Но и сквозь этот туман увидел: строй уже стоял перед штабом; пока он еще не замер по всесильной команде «смирно», пока солдаты стоят в вольных позах, но у Фурашова, окинувшего взглядом четкие «коробки», растянувшиеся от левого края штаба до самых ворот, опять сердце екнуло в радости и гордости: полк! Все сейчас показалось удивительным и необыкновенным: солдаты и офицеры в начищенных мундирах, свежий асфальт, отражающий солнечный блеск, дощатая трибуна, бордовая краска, тоже свежая, гомон массы людей, сдержанный всплеск то трубы, то флейты на правом фланге, в оркестре, стайка ребятишек, высыпавшая на спортивную площадку; плотная, затянутая в мундир, перепоясанная ремнем фигура подполковника Савинова перед офицерской «коробкой» на правом фланге, и негромкий, перекатно-удаляющийся по цепи переклик: «Командир... Командир идет...»

Сразу приметное движение в строю, самостоятельное, без команды подравнивание. Гомон сбит, словно придавлен прокатившейся и угасшей на флангах волной «командир, командир», в следующий миг зычным голосом Савинова вознеслась над строем команда:

— Рррав-няй-йсь!

Команда откатилась, дробясь о стволы сосен, замерла. И уже новая, как бросок, настигла застывший строй и одним ударом отрубила все звуки, все мысли: