Валентин Катаев - Том 3. Растратчики. Время, вперед!

— За меня не беспокойся. Я за своих хлопцев отвечаю.

Брызнул телефонный звонок. Кутайсов поднял руку и лениво поймал трубку:

— Да. Вагон «Комсомолки». Слушаю. В чем дело?

Он уткнулся вместе с трубкой в подушку (ша, ребята!).

— Ну? В чем дело? Я слушаю!

Он некоторое время лежал молча, носом в подушку, с трубкой возле уха. Потом сказал:

— Бригадир Ищенко? Тут. Сейчас передаю.

И к Ищенко:

— Бери трубку. Тебя.

— Меня?

Ищенко тревожно оглянулся. Его еще никогда не вызывали по телефону.

— Тебя, тебя. Из конторы. Бери трубку.

Бригадир неумело, с грубой осторожностью взял трубку, повернул ее и аккуратно приставил к уху.

— Альо, альо! — закричал он преувеличенным голосом. — У телефона бригадир Ищенко. Что надо?

Как бы предчувствуя нечто необыкновенное, все замолчали.

В окно ударила короткая пулеметная очередь пневматического молотка на домне.

Ищенко стоял, напряженный, с трубкой у виска, и слушал. Он побледнел и, не говоря ни слова, положил трубку на койку.

— В чем дело?

Ищенко растерянно оглянулся.

— Нашла самое подходящее время, — произнес он глуховато.

— Что такое?

— Баба моя… — сказал Ищенко. — Скаженная женщина…

Он беспомощно, мило, застенчиво и общительно усмехнулся.

— Представьте себе — родить начала, что вы скажете!

Он некоторое время постоял среди купе, не зная, что lелать. На его темном лбу сиял пот.

— Надо отвозить. Все расступились. Он вышел.

Никто в этот особенный день не заходил далеко от барака.

Скоро собралась вся бригада.

— Значит, так, — сказал Сметана, садясь на землю.

Он обхватил колени руками, положил на колени голову и закачался.

Из окон барака слышались негромкие, правильно чередующиеся крики: «А-а-а… А-а-а-а… У-у-у…»

Это стонала Феня.

Она с утра была на ногах, ни разу не присела. До десяти часов она переделала все дела.

Больше делать было нечего. А день только начинался.

Феня томилась, не зная, куда себя девать. Ей все казалось, что еще что-то не доделано, не устроено, не окончено. И надо было торопиться, и некуда было торопиться.

Тогда она увязалась с бабами на собрание женского актива.

Оттуда женщины пошли на субботник — строить ясли. Феня включилась в актив и пошла с ними.

Ее отговаривали. Она не слушалась.

«Когда это еще будет!» — говорила она.

И шла.

Среди женщин было много беременных. Она не хотела от них отставать. В этом было столько же упрямства, сколько и хитрости, хозяйственного расчета.

Феня еще с утра решила остаться здесь при муже навсегда. Ей здесь нравилось. Продукты хорошие, и ударная карточка, и мануфактура бывает. Но, оставаясь здесь, она не предполагала оставаться без работы. Нет. Она будет работать.

Работы сколько угодно, только давай-давай. Пойдет на рудник откатчицей, пойдет в столовую подавальщицей, пойдет к грабарям землекопкой. А так, без дела сидеть дома — мужней женой — это от людей совестно и скучно.

И, опять же, одна ударная карточка хорошо, а две — лучше.

Но будет ребенок…

Куда его девать? В яслях всюду полно. Если же актив участка построит свои ясли, то, поскольку она сама строила ясли и была в этом активе, — ее ребенка туда в первую очередь. Это уж верно.

И она шла, и таскала доски, и утирала пот, и хозяйственно суетилась, распоряжалась, тяжело ступая на пятки и оступаясь и обливаясь потом, и подписывала какое-то заявление, и пела песни…

Но Феня не рассчитала сил. Силы вдруг пропали. Ей стало худо.

Ее кое-как довели до барака.

А идти было километра два. Пыль, зной, духота, ветер упал.

Побежали за Ищенко. Ищенко нигде нет. Позвонили в контору участка. Оттуда в «Комсомолку». Там нашли. Сказали.

А Феня лежала меж тем на койке, стонала:

— А-а-ай, Костичка… У-у-уй, Костичка…

Соседи мочили ей полотенцем голову, давали пить. Под окнами шумела бригада.

— Значит, так, — сказал Сметана. — Ходил я на участок. Маргулиес молчит, пока ничего не говорит. Выжидает. Корнеев не против. Мося, конечно, роет носом землю. Ну, ясно. Сейчас Ищенко придет — будет докладывать. Стало быть, все в полном порядке. Да…

— Теперь слово за нами, товарищи! — закричала вдруг Оля Трегубова пронзительным, митинговым голосом, выкатывая свои небольшие голубые глаза, и без того сильно навыкате.

— Ша! — крикнул Сметана. — Закройся. Я тебе слова не давал.

Он изловчился, молниеносно схватил Трегубову за ноги и дернул. Она ахнула и со всего маху, с треском, села на ступеньку.

Прикусила язычок.

— Ух, ты!

— Значит, такая картинка, — спокойно продолжал Сметана. — Теперь, как совершенно правильно заметила товарищ Трегубова, вопрос за нами…

Он остановился.

По улице вскачь неслась бричка. Ищенко на ходу вылезал из ее маленькой плетеной люльки. Он запутался в соломе. Он вырывал из соломы ноги. Наконец он выпростался и выскочил.

Бричка остановилась.

С задранными штанами, осыпанными соломенным сором, Ищенко взошел на крыльцо. Ребята посторонились.

Кидая коленями двери, он прошел сени. Ну была жара!

Из вагона «Комсомольской правды» бригадир сразу побежал домой. Но с полдороги повернул на разнарядку. Он сообразил, что понадобится подвода.

Незнакомый нарядчик долго не хотел давать лошадь. Требовал больничный листок. Ищенко просил. Ругался. Наконец уломал нарядчика.

Теперь новое дело: кучера обедали!

С запиской в руках бегал Ищенко в столовую палатку к кучерам.

Тоже просил и тоже ругался.

Ему казалось, что если он сейчас же, сию минуту не поедет, то там с Феней случится что-то ужасное: умрет, задохнется. Он почему-то представлял, что именно — задохнется. Он так ясно воображал это, что сам задыхался.

Но кучера отказались ехать, пока не пообедают.

И он ждал.

Он ходил вокруг стола. Подавальщицы толкали его голыми локтями. Он, бессмысленно улыбаясь, присаживался на кончик скамьи, но тотчас вскакивал и опять ходил вокруг стола, опустив крепкую голову и злобно сжав губы.

Он ненавидел этот душный, желтый, ровный балаганный свет, проникавший в палатку сквозь жаркие, желтоватые против солнца, холщовые стены и потолок, поднятый на высоких шестах.

Ему была противна серая кристаллическая соль в белых фаянсовых баночках на столе, был противен хлеб, мухи и графины.

Но больше всего возбуждали ненависть кучера, одетые, несмотря на жару, в темное, ватное, грязное, тяжелое.

«Прямо как свиньи, — бормотал он сквозь зубы. — Там женщина задыхается, а они, прямо как свиньи, медленно жрут».

Ему досталась неважная лошадь и кучер с придурью. Думая выгадать расстояние, он повез, чмокая губами, прямиком, через строительный участок, и завез в такое место, откуда насилу выбрались: распрягли лошадь и на руках выкатывали из котлована бричку.