Валентин Катаев - Том 3. Растратчики. Время, вперед!

— Нет, нет. Посмотри — какая там пыль. Я лучше потом попрошу проводника. Когда будем в степи. Хотя бы дождик пошел.

— Останься.

— Я тебе буду писать с каждой станции. Я буду звонить из Москвы. Хочешь ты, чтобы я тебе каждый день звонила? Сядь. Я тоже сяду. Ну, дай же мне на тебя хорошенько посмотреть.

Она крепко схватила его голову с боков обеими руками. У нее были короткие, сильные руки.

В купе, кроме них, пока не было никого.

Она держала его лицо перед собой и смотрелась в него, как в зеркало.

Его фуражка свалилась на потертый диван голубого рытого бархата.

Он видел ее плачущее и смеющееся, грязное, с черным носом, уже не слишком молодое, но все еще детски пухлое и покрытое золотистым пушком, милое, расстроенное лицо.

От слез ее голубые глаза покривели.

Он стал гладить ее по голове, по стриженым волосам, гладким, глянцевитым, как желудь…

— Ну, прошу тебя… Объясни мне… Умоляю тебя, Клавочка!

Он был в отчаянии. Он ничего не понимал.

Собственно, в глубине души он всегда предчувствовал, что кончится именно так. Но он этому не верил, потому что не мог этого объяснить. Ведь она его все-таки любит.

Что же наконец случилось?

Вряд ли сама она разбиралась в этом.

Решение уехать сложилось постепенно, как-то само собой. Во всяком случае, ей так казалось. В этом было столько же сознательного, сколько бессознательного.

Она так же, как и он, была в отчаянии.

Шло время.

Снаружи, за окнами купе, порывисто неслись тучи пыли. Они надвигались подряд и вставали друг перед другом непроницаемыми шторами.

Иногда порывы ветра ослабевали.

Пылевые шторы падали.

Тогда совсем близко из дыма возникала временная станция: два разбитых и заржавленных по швам зеленых вагона с медным колоколом и лоскутом красного, добела выгоревшего флага на палке, скошенной бураном.

Вокруг — те же плетенки и дуги, лошадиные хвосты, косо стоящие грузовики, ящики с мясными консервами, лапти, чуни, черные очки, сундуки сезонников, бабы, темная, грязная, теплая одежда, серые силуэты бегущих к поезду людей, хлопающие полотнища палаток, черный волнистый горизонт и расстроенные роты бредущих против ветра и пыли, косых и плечистых телефонных столбов.

А тут, внутри международного спального вагона, все было чисто, комфортабельно, элегантно.

Мягко пружинил под ногами грифельно-серый линолеум коридора, только что вымытый щетками, кипятком и мылом.

Всюду пахло сосновым экстрактом.

В конце коридора, узкого и глянцевитого, как пенал, в перспективе молочных тюльпанов лампочек и открытых дверей купе, за углом, в жарко начищенном медном закутке, на специальном столике уже кипел жарко начищенный самовар.

Проводник мыл стаканы в большой медной, жарко начищенной полоскательнице.

В вагон входили пыльные, грязные люди — русские и иностранные инженеры, — втаскивали хорошие, но грязные чемоданы.

Они грубо пятнали линолеум.

Они тотчас начинали бриться и мыться, надевать прохладные пижамы и туфли, засовывать под диваны невозможные свои сапоги.

Корнеев с отчаянием допытывался:

— Но что же? Что?

Ах, она и сама не знала.

Слезы катились по ее грязному носу, но все же она пыталась улыбаться. Слезы сыпались одна за другой, как пуговички, на ее потрескавшееся и вытертое на локтях желтое кожаное пальто.

У него нервно дергалась щека.

— Муж?

Она крепко закусила губы и часто затрясла, замотала головой.

— Тебе здесь скучно? Плохо?

— Нет, нет.

— Ну, хочешь, я устрою тебя в американском поселке? В коттедже? Там — березки, коровы… хочешь? Чудный, дивный воздух…

— Нет, нет…

— Дочка?

Она вдруг отвернулась и упала головой на валик дивана.

— Клавочка, Клавдюшка, ну, честное слово, ведь это же дико! Ну, хочешь, мы выпишем сюда Верочку. Это же пара пустяков. В чем дело, я не понимаю?

Она истерически мотала головой, кусала валик. Вошел новый пассажир.

— Простите. Виноват. У вас которое место? Тринадцатое? У меня четырнадцатое, верхнее.

Военный. Три ромба.

Пыльный аккуратный сапог осторожно стал на диван. Мелькнул угол легко подкинутого фибрового чемодана.

— Больше ничего. Извините.

На голубом бархате четко оттиснулся серый след подошвы. Военный тщательно счистил его газетой.

Она быстро вытерла кожаным рукавом лицо. Глаза сухо и оживленно горели. Ей было совестно плакать и объясняться при постороннем.

Военный раскладывал на столике перед окном брошюры и папиросы.

— Ну… а как у тебя на участке? — быстро, деловито спросила она. — Двигается?

— Деремся. Прямо бой. За первые полчаса двадцать пять замесов (он опять произнес русское слово замес, как испанскую фамилию Zamess).

— Это, милый, что же, собственно, значит?

У нее было заботливое, «производственное» лицо.

— Если так дальше пойдет — плакал ваш Харьков! Четыреста замесов в смену. Только со щебенкой вышло погано…

— А что такое? — испуганно спросила она.

— Придется через железнодорожный путь возить, а там маршруты ходят. Неудобно и опасно. Но я думаю — обойдемся без несчастья.

— А!

Она успокоилась.

— Ну, слава богу, я очень рада. А у нас в заводоуправлении, представь себе, до сих пор не верят. Смеются. Говорят — технически невозможно. Я там чуть не передралась из-за вас.

Корнеев подергал носом, поднял брови:

— Кто, кто не верит?

— Есть такие. Маргулиеса, конечно, кроют. Уверены, что он себе на этом сломает шею. Между прочим, как поживает Давид Львович? Я его тысячу лет не видела. Он все время на участке.

— Давид цветет, Давид цветет, он тебе кланяется. Ну… так как же, Клавдюша?

Он понизил голос.

Она умоляюще посмотрела на него и показала глазами на постороннего.

Военный деликатно вышел в коридор и закурил папиросу.

— Ненавижу военных, — с ударением прошептала она, намекая на мужа.

Он взял ее за руку.

— Ну, так как же, Клавдюша?

Она опять упала головой на твердый квадратный валик в голубом полинявшем чехле.

— Ну, честное слово, это же дико!. Клавдюша! Выпишем девочку! И дело с концом.

— Нет, нет. Ради бога. Ты с ума сошел! Как можно сюда ребенка выписывать? Пыль, грязь, бог знает какая вода… дизентерия…

— Да, но живут же здесь другие дети. И ничего с ними не делается. Наоборот. Здоровяки, бутузы. Ты посмотри только на здешних детей. У Мальского ребенок, у Серошевского ребенок…

Она быстро выпрямилась. Ее лицо стало злым, беспощадным, животным.

— Ты не понимаешь, что такое свой ребенок! — поспешно и отрывисто сказала она.

— А к нашему бригадиру Ищенко жена, например, приехала в положении. Специально сюда рожать приехала. И ничего. Никакой трагедии. В чем дело?

У нее сверкнули глаза, и щеки стали твердыми и негладкими.