Ирина Нолле - За синей птицей

— Орел! — сказал Виктор и проворно накрыл монету крепкой ладонью.

Петя съежился, спрятал голову в воротник бушлата.

— Врешь ты, — жалобно пробормотал он. — Решка была… Я видел…

— Я тебе покажу — решка! — сквозь зубы бросил Виктор. — Взялся играть — умей рассчитываться. Становись на колени. Ну! Раз… два… три…

От каждого щелчка стриженая голова вздрагивала, на глазах выступали слезы, кривились губы.

— Четыре… пять…

— Да что все по одному месту…

— Сиди, гад! Шесть… семь…

— Ви-ить-ка!..

— Восемь, девять, десять! В расчете. Что сопли распустил? Игра ведь. — Витька сплюнул сквозь зубы и сел на доски, сложенные в углу. — Всех позвал?

— Ну, позвал…

— И Кукла придет?

— Сказал — «приду».

— Смотри… — Виктор прищурил желтоватые, в рыжих ресницах глаза, — не явится кто — с тебя спрошу.

Плечи опять вздрогнули, и снова из глаз покатились скупые мальчишечьи слезы.

— Чего ты пристал ко мне? Чего тебе от меня надо? — забормотал Петя.

Угреватый, рыжий парень, с желтыми, как у кошки, глазами, скривил рот, выругался. Злая, холодная скука одолевала его. Ему уже даже надоело истязать этого «слизняка». А сначала нравилось. Он, которого никто и никогда не считал равным себе, которому в камерах и на этапах доставалось место под нарами или у параши, — этот озлобленный, завистливый и жадный переросток вдруг получил возможность отыграться за все испытанные им унижения. Теперь уже ему не кричали: «Эй, шестерка, подай сапоги!» Теперь уже он сам мог бросать приказания Пете, и тот торопливо исполнял их. Это было ново, заманчиво и делало Витьку выше в собственных глазах. Но за последнее время сладостное чувство власти не так уж часто посещало Витьку. Во-первых, этот Петька стал заметно избегать его общества. Во-вторых, что-то никак не удавалось Виктору «заиметь авторитет» у остальных ребят.

Витька ехал в колонию в уверенности, что авторитет он завоюет без особого труда. Пацаны будут трепетать перед ним, особенно если он порасскажет о своих «громких делах» и знакомствах с крупными ворами. Наплевать-то, что «громких дел» у Витьки сроду не было. Так, мелкие кражи, хулиганство и неуемное желание хоть раз в жизни раздобыть кучу денег, чтобы заткнуть ненасытную пасть ненавистного ему дядьки Прокопия — вечно пьяного, опухшего матерщинника, с тяжелой и беспощадной рукой. Дядька Прокопий говорил, что он — брат Витькиной матери и что Витька «по гроб жизни» должен быть благодарен, что он «приютил сиротину». Только все врет Прокопий. У Витькиной матери такого брата-забулдыги быть не могло. Мать работала проводником на железной дороге, и Витька до сих пор помнит, как, возвращаясь из поездки, она привозила сыну пахучие апельсины и черный, приторно-сладкий виноград. Тогда они жили в комнате вдвоем с матерью и Витька ходил во второй класс. У него был темно-желтый портфель и серые брюки. А потом появился дядька Прокопий. Мать сказала: «Это твой дядя. Он будет жить с нами». Для того чтобы не отлучаться на десять дней, мать перешла работать на вокзал, и сначала это было очень хорошо. Витька уже не оставался под присмотром соседки, а каждый день, приходя из школы, видел мать и дядьку Прокопия. Они были веселые, на столе стояла кастрюля с горячими щами, а на сковородке шипели котлеты. Дядя Прокопий наливал стаканчик водки и выпивал, закусив огурчиком. Предлагал и Витьке, но мать не разрешала.

Так они жили с полгода. А потом мать и Прокопий стали ссориться, он начал выпивать не только дома, но и где-то на стороне. Иногда и ночевать домой не приходил. Мать плакала, а когда он появлялся, бросалась на него с криками и угрозами, что выгонит из дому. Прокопий хитро и пьяно улыбался и хлопал себя по карману куртки: «Прописочка-то оформлена…» — и подмигивал Витьке.

А еще через месяц случилось несчастье: мать пошла разыскивать Прокопия, «загулявшего» вот уже третий день, и как уж это там получилось — не то драка произошла, не то еще что — Витька так толком и не узнал, но только отвезли мать на скорой помощи в больницу Склифосовского, откуда она уже больше домой не вернулась.

Соседка поплакала, потужила, но сказала Витьке, что он «узаконенный» Прокопием и худо ли хорошо ли, а придется ему слушаться «отца». Признавать Прокопия отцом Витька не желал, слушаться его не собирался. Впрочем, «слушаться» было некого — Прокопий не являлся домой по неделям. Витьку подкармливала соседка. Ну а потом… Эх, да чего там вспоминать! Теперь уж Витька знает: не он первый, не он последний пошел по такой дорожке. Верно говорила добрая соседка Клавдия Васильевна: мать и себя погубила, и Витьке жизнь покалечила. Прокопий, приходя домой, колотил Витьку и требовал, чтобы тот приносил ему денег. Ну и пошло… Воровать Витька боялся, но другого «дохода» найти не мог. Школу давно бросил, научился курить, да и стопочку иногда подносили ему взрослые ребята, с которыми он «ходил». Они тогда не обижали Витьку, эти его новые дружки. Давали денег и по-своему жалели. Витька любил музыку и копил деньги на баян. Собралось уже порядочно, но однажды, придя домой, он обнаружил, что заветное местечко, где хранились аккуратно расправленные двадцатипятирублевки, опустело. Витька понял: это работа Прокопия. А через час и сам он явился. Разговор дядьки с племянником был короткий: Витька вылетел за дверь, умывшись слезами и кровью. Больше он к дядьке не возвращался, а еще через месяц сидел на скамье подсудимых. Откуда узнала соседка Клавдия Васильевна о том, что Витька задержан и над ним будет суд, неизвестно, только на суд она явилась в сопровождении еще трех соседок по двору. Витька помнит, как она говорила что-то о несправедливости судей, о том, что судить надо не Витьку, а Прокопия, о том, что «дойдет до самого Калинина, а правды добьется». Но, так или иначе, Витьке дали год. О Клавдии Васильевне он больше не слышал, но воспоминание хранил как о втором после матери человеке, который жалел его и хотел помочь.

К восемнадцати годам Витька озлобился, изверился в людях и стал настоящим волчонком — с оскаленными зубами, всегда голодный, жадный и злой. Кто-то из «дружков» умело подделал в его «виде на жительство» год рождения, и когда, уже во время войны, Витька вновь «погорел», то был направлен в детскую исправительную колонию, где он и собирался «дать жизни» пацанам и начальникам.

В первый же вечер он собрал вокруг себя слушателей. Присочиняя и сваливая в кучу все, что приходилось ему слышать в камерах, он целые полчаса рассказывал пацанам о своих похождениях. Они слушали, не смея прервать «Рыжего», хрипловатый его голос, словно завороженные блеском прищуренных глаз.

Вот уже он начал рассказывать самое «знаменитое» место из сумбурного своего повествования — о том, как он схватил за горло старушенцию, а партнер его связывал в узел барахло и что в это самое время стоящий на стреме пацан дал тревожный свисток, — как вдруг за спиной Витьки раздался негромкий голос: