Ирина Нолле - За синей птицей

— Даже не верится, что всего будет много… Нинка, а когда мы приедем к твоей бабушке, то заведем кроликов? Они такие ми-и-ленькие… Мордочки бархатные, ушки торчат…

— За ними убирать надо, — сказала Нина. — Но можно и кроликов. Бабушка позволит.

— А я, девочки, когда кончится война, сошью себе красивое-красивое платье. И куплю модельные туфли. — Клава снова оживилась. — Я никогда еще не носила красивых платьев.

— Дура ты, — беззлобно сказала Лида. — Тебе еще учиться надо, а ты о платьях. Капитан говорил, что поможет нам устроиться в ФЗО.

— А как же к бабушке? — обиделась Нина. — Сама сказала, что поедем вместе, а теперь — в ФЗО.

— А думаешь, там нельзя в ФЗО учиться? — возразила Лида. — Это ведь большой город — Минусинск?

— Я не знаю, — ответила Галя. — Там, кажется, кругом степи.

— «Бирюзовое ты мое колечко…» — вполголоса затянула Клава, но спохватилась: — Вот привязалось! Никак не могу отвязаться.

— А ты начни что-нибудь другое петь и сразу забудешь про это дурацкое колечко, — посоветовала Нина. — Я вот тоже недавно…

В это время прозвучал сигнал «большой сбор».

В клубе стало тихо. Белоненко подошел к краю сцены и оглядел зал. Колонисты сидели тесно, некоторые стояли в проходе между рядами, некоторые устроились на полу у самой сцены. Он видел лица своих воспитанников и, казалось, слышал их дыхание. Вон сидит Петя Грибов. Его глаза широко открыты, и в них — испуг. У стены направо капитан видит невысокую, коренастую фигуру Миши Черных. Густые брови юноши нахмурены, глаза пристально смотрят на капитана. Рядом с ним — Анатолий Рогов. Красивое лицо его с тонкими чертами бледно и напряженно. Анатолий нервничает. Это заметно по тому, как он покусывает губы и теребит пуговицу телогрейки.

А у дальней стены, почти у двери, стоит высокий, худощавый парень. Белоненко задержал на нем взгляд. Виктор Волков смотрит угрюмо, но глаз своих от капитана не отвел.

«Кто из них?» — в сотый раз спрашивает себя Белоненко.

Девочки сидят на скамейках слева от сцены. Это их постоянные места. Капитан переводит взгляд с одного лица на другое. «Кто из них?».

Никто не отводит взгляда, никто не опускает головы… «Нет, — решает капитан, — не может быть… Это какое-то недоразумение, какая-то ошибка. Часы не украдены. Может быть, она потеряла их, как говорит Горин?» Он думал о том, может ли он подвергнуть ребят испытанию? И не перечеркивает ли оно все то, что далось с таким трудом?

Сзади кто-то сдержанно кашлянул. Это Галя Левицкая. Она напоминает капитану, что время идет, что нельзя так долго молчать.

Белоненко поправил складки гимнастерки и негромко начал:

— Сегодня я отдал распоряжение играть «большой сбор». Этот сигнал прозвучал у нас впервые, и, конечно, все вы очень взволнованы и ждете от меня объяснений. Мне трудно говорить, почему я собрал вас по «большому сбору». Поэтому скажу сразу: у нас в колонии произошло событие, которое затрагивает честь всех нас — и воспитателей и воспитанников.

Белоненко сделал несколько шагов по сцене. Сто десять пар глаз провожали каждый его шаг.

— Сегодня, — ровным голосом продолжал Белоненко, — сегодня у заведующей производством Риммы Аркадьевны из ее комнаты похищены золотые дамские часы.

Слова его падали в напряженную тишину зала, как тяжелые капли расплавленного металла. И когда было произнесено последнее слово, зал взорвался гулом голосов, выкриками, шумом сдвинутых с места скамеек. Большинство повскакало с мест. Кто-то размахивал руками и кричал: «Тише, тише!» Кто-то крикнул: «Удавить гадов!».

Капитан поднял руку, успокаивая ребят:

— Спокойно! — но голос его потонул в гуле других голосов.

«Надо дать им накричаться», — решил он и отошел к столу, где сидели воспитатели и комендант. Еще несколько секунд стоял взволнованный шум, потом постепенно стал водворяться порядок. Колонисты еще перешептывались, переговаривались, но уже не кричали и не вскакивали со скамеек.

— Я обязан, — продолжал Белоненко, — сделать все, чтобы вернуть часы, и обращаюсь ко всем вам: сделайте и вы так, чтобы пропажа была обнаружена и возвращена хозяйке. Если среди воспитанников вот в этом зале сидит сейчас человек, который совершил этот проступок, пусть он подумает, какое оскорбление нанес он всем, и пусть решит, что он должен сделать, чтобы немедленно же, сегодня, в течение одного часа, исправить свою вину. Часы должны быть переданы мне, или Римме Аркадьевне, или любому из воспитателей в течение этого часа. Как это будет сделано — меня не касается. Сумел взять — сумей положить на место. Не скрою, что подозрение в первую очередь падает на тех, кто сегодня был на квартире у завпроизводством. Это…

— Я не брала! Я не брала часы!

Белоненко оборвал фразу на полуслове. Все головы повернулись на крик. Он раздался с левой стороны, где сидели девочки. Несколько секунд все сидели словно в оцепенении. Даже те, кто находились рядом с Клавой Смирновой, не шелохнулись, не сделали к ней ни одного движения. Потом вокруг нее образовалось пустое место: девочки отшатнулись, не сводя с нее испуганных и растерянных глаз. Клава была неузнаваема — так страшно изменилось ее лицо, так безумны были ее глаза и рот, замерший в крике.

Первой опомнилась Лида. Она схватила Клаву за плечи и стала трясти:

— Мышка, Мышка… Ты что?.. Мышка, это я, ну посмотри на меня.

Но Клава отталкивала ее, тянула руки к капитану и кричала:

— Я не брала часов! Не брала!

Белоненко успел сказать коменданту и Горину:

— Организуйте выход по баракам… Скоренько… — и, спрыгнув со сцены, быстро подошел к Смирновой.

Клава бросилась к нему, схватила за рукав гимнастерки и шептала: «Не брала… честное слово…».

— Успокойся, — Белоненко положил руку ей на голову. — Никто тебя и не подозревает. Ну, взгляни на меня. Подними голову… — Он говорил с ней, как с больным ребенком, да и все другие думали, что Клава внезапно заболела. Вспышки нервной истерии иногда бывали у воспитанников, и Белоненко, зная, что Клава была под бомбежкой, объяснил ее состояние нервным потрясением.

— Я не брала часы… — умоляюще глядя на него, повторила Клава. — Я была у нее, но часы… — и залилась слезами.

— Ну не брала, и очень хорошо, — успокаивал ее Белоненко. — Тот, кто их взял, если только они действительно были взяты, тот, наверное, уже понял и вернет их.

К ним проталкивались Марина и врач Софья Львовна.

— Она сегодня весь день дурила, смеялась… — взволнованно шептала капитану Нина Рыбакова. — Я еще ей сказала, что не к добру… — У Нины задергались губы и задрожал подбородок. — Ее надо в стационар отвести…

Софья Львовна осторожно привлекла Клаву к себе.

— Пойдем, девочка, — сказала она. — Я тебе сейчас дам капель, и ты немножко полежишь. У нас там тихо, никого нет… Пойдем.