Дмитрий Фурманов - Рассказы. Повести. Заметки о литературе

Приходится, ввиду спешности работы, отложить на время и недочитанного Жирмунского — заняться этою спешной работой — чтением, разбором, составлением рецензий…

Так в Жирмунского и Шкловского вклинивается новая работа — так же, как оба они вклинивались в Байе…

…Закончены рецензии, прочитаны Жирмунский и Шкловский — и я снова возвращаюсь к своим планомерным занятиям по истории искусства.

Это, так сказать, основная, стержневая, постоянная и систематическая работа. Она идет, как широкая река — спокойно, выдержанно, законно. А неспокойно, случайно и как бы беззаконно пристают к этой работе другие — неожиданные, откуда-то выскакивающие сами собою, но так же серьезные, нужные, необходимые. И я совсем не считаю методологическим промахом такой порядок вещей. Наоборот — его-то и следует приветствовать: он никогда не позволит сорваться с боевого злободневного поста и покрыться плесенью старины…

Читаю, разумеется, все новые журналы, газеты. Но газеты читаю быстро, выхватывая важнейшее, о многом узнавая лишь по заголовкам. Прочитываю с начала до конца лишь художественные очерки, отдел «Искусство и жизнь», заметки, трибунальные процессы…

КАК Я ПИШУ

Помню, это было, кажется, в Самаре, в 19-м году, я каждый вечер, прежде чем ложиться спать, писал по стихотворению; хорошо ли, плохо ли они выходили (скорее плохо, чем хорошо) — во всяком случае, писал. Так продолжалось несколько недель. Конечно, были дни, когда не писал, но были дни, когда писал сразу по 3–4.

Затем остыл. И не писал долго. Не знаю даже, не помню — писал ли вообще.

Тогда, в Самаре, словно угар какой-нибудь охватил, шквал наскочил: все мое существо просило, требовало стиха. А потом нет. Чем объяснить — не знаю. Но такое время было.

Здесь, в Москве, как только приехал — много писал публицистических статей и в московские органы и в Иваново-Вознесенск. Здесь корни дела совершенно очевидны — тут ни секретного, ни непонятного ничего нет: голодал, надо было зарабатывать и отчасти (только отчасти!) подталкивало честолюбивое желание видеть свое имя под статьями.

Шло время. От публицистических статей поотстал (сердце к ним у меня не лежало никогда: на фронте писал по необходимости, здесь по нужде!), внимание свое начал сосредоточивать на художественном творчестве: обработал дважды «Красный десант», написал вчерне (совершенно неудачную) «Веру», набросал и продумал портреты героев «Дымогара»… Как будто работа кипела; она меня захватила; все время только про нее и думал. Шел по улице, и голова все время занята была то вопросами композиционными и техническими, то обдумыванием психологических положений и эволюционных процессов — да мало ли чем занята голова, когда пишешь или собираешься писать художественное произведение.

А как обострилась наблюдательность: свалится с крыши ком снега — и я сейчас же с чем-нибудь ассоциирую это явление; кричат торговки на Арбате — и я жадно вслушиваюсь в их крик, ловлю все интересное, запоминаю, а домой приду — записываю; советуюсь с Кузьмой, советуюсь с другими, кто понимает; хожу в «Кузницу» * , посещаю лекции в Политехническом… Словом, живу интенсивнейшей художественной жизнью…

И вдруг… Вот уж целый месяц, как я ничего не пишу, никуда не хожу, никого не слушаю, ни с кем ни о чем не советуюсь, ни о чем не думаю.

Читать — читаю, а творить — нисколечко… Можно даже сказать, что опустился; за чаем просиживаю по 3–4 часа; придет кто-нибудь из товарищей — беседую с ним до естественного ухода, не тороплю его, не выгоняю по-дружески, не тороплюсь сам идти работать…

Покуриваю, полеживаю, слегка мечтаю… Болезни нет никакой, а как будто чем-то и нездоров. Сам не знаю, что такое. Апатии, лени тоже нет: зачитываюсь ведь сплошь и рядом до 4–5 часов утра. В неделю-две напишу небольшую статейку, заметку какую-нибудь, рецензию… А больше все оставил. Рассказов совершенно не пишу, а материалу много.

И он все копится, не сам, конечно, копится, а коплю: вырезаю из газет, записываю, кое о чем изредка иных выспрашиваю…

Чувствую себя так — как будто чем-то начиняюсь и заряжаюсь, сам того не зная и чуть подозревая… Внутри происходит нечто совершенно неведомое, само по себе, непроизвольно. Совершается работа, которую не в силах не только превозмочь, но даже понять, определить, уловить как следует…

Пишу мало, очень мало, почти ничего. А пишу все ж таки, вот как:

Набрасываю схему, строю скелет, чуть-чуть облекаю его живой плотью… Бреду ощупью, кое на что натыкаюсь, кое-что спаиваю, продумав заранее… Черновая работа. И все готово начерно. А когда черновик готов в деталях — начинаю отрабатывать начистую. Но, скажу откровенно, процесса обработки не люблю, проводить его не умею, не выдерживаю всей его утомительности…

Творить легко, а вот писать — трудно.

24 марта

МОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ РАБОТА

Поглощен. Хожу, лежу, сижу, а мысли все одни: о Чапаеве. Крепко думал и долго думал над большой работой из эпохи 905 — 8 годов, где должна фигурировать также Бекетова гора * — словом, все славные места иваново-вознесенского рабочего движения тех далеких времен. Тут уперся я в недостаток фактического материала. Поеду соберу * . Буду готовить исподволь, а когда приготовлю, тогда будет можно начинать. Итак, эта большая работа, поглощающая мое внимание последний месяц-полтора, отходит пока на второе место.

На первое место выступил Чапаев — тут материала много, и в первую очередь материал, хранящийся в моих дневниках. Его очень, даже очень много. Кое-что останется неиспользованным. Кроме того, копаюсь в архиве Красной Армии, некоторые книги принес Кутяков (главным образом, географического и этнографического характера — касательно Уральских степей и Самарской губернии), послал кому надо письма в Самарскую губернию в Заволжский ПУОКР, пороюсь в архиве ПУРа — словом, постараюсь сделать все возможное к тому, чтобы действие разворачивалось на фоне конкретной обстановки, вполне соответствующей действительности. Разумеется, это будет не копировка, однако же Колчака при отступлении я не поведу горами, начиная от Кинеля, и не поведу его через Уфу, Белебей, Бугуруслан — а в противоположном направлении.

Голова и сердце полны этой рождающейся повестью. Материал как будто созрел. Ощупываю себя со всех сторон. Готовлюсь: читаю, думаю, узнаю, припоминаю — делаю все к тому, чтобы приступить, имея в сыром виде едва ли не весь материал, кроме вымысла.

<���Начало августа>

РАБОТА НАД «ЧАПАЕВЫМ»

Ехали из деревни. Дорога лесом. Дай пойду вперед: оставил своих и пошагал. Эк, хорошо как думать!

Думал, думал о разном, и вдруг стала проясняться у меня повесть, о которой думал неоднократно и прежде, — мой «Чапаев».