Фазлиддин Мухаммадиев - Домик на окраине. Зайнаб-биби

На женщинах были национальные платья из яркого атласа, на ногах лакированные туфли, на голове шитые золотом тюбетейки. Но сидели они, тесно прижавшись друг к другу, скорчившись, испуганно озираясь по сторонам, словно попали на эту широкую благоустроенную улицу современного города из далеких веков.

Я почувствовал одновременно стыд, жалость и гнев. Хорошего настроения как не бывало.

— И чего вы здесь уселись на самом солнцепеке? — подошел я к ним. — Правильно вам говорит человек, идите в тень.

Женщины неохотно поднялись и встали рядом с нами, повернувшись лицом друг к другу.

— Спросите у них, пожалуйста, откуда они и где работают, — обратился ко мне человек с треногой.

Я спросил у женщин и перевел ему ответ — они колхозницы.

— Колхозницы, значит, — покачал он головой, — а сидят скрючившись, как мокрые курицы. Позор! Скажите, пусть держатся с достоинством. А то смотреть на них больно. Прямо кровь кипит…

Подошел автобус. Юноша помог женщинам подняться в автобус, подбадривая их веселым: «А ну, скорей, апа! Ай да апа! Молодец!»

Потом сели мы, и каждый погрузился в свои собственные мысли. А я все не мог забыть этого человека в запыленной одежде. И долго еще звучали в ушах его слова: «Прямо кровь кипит».

«А почему моя кровь не кипит? — пытался я разобраться в себе. — Почему я не обратил внимания на этих женщин, на то, как они сидели? Может, привык к этому? Пожалуй, да. Привык. Я привык к тому, что тысячи таджикских женщин работают в учреждениях и на предприятиях, стали государственными и политическими деятелями, учеными, председателями колхозов, судьями, директорами заводов и фабрик, секретарями партийных и комсомольских комитетов. Но я также привык видеть женщин, которые все еще боятся мужа, угроз Корана, на которых отвратительной силой давят еще древние обычаи и традиции… Да, я привык и к тому и к другому…»

Утром меня разбудил какой-то шум, женские голоса. По-видимому, под моими окнами женщины затеяли скандал. Кроме голосов тетушки Икбол и Заррины, слышался голос и моей Ойши. «Неужели это моя дражайшая половина там скандалит?» — со страхом подумал я. А впрочем, кто может похвастаться, что видел где-нибудь женщину, которая ни разу в жизни не поскандалила со своими соседками. Я стал прислушиваться.

— И что вы только делаете со мной! — послышался плачущий голос Заррины.

— А что я такого сделала? Чем я тебя обидела? — причитала тетушка Икбол. — Била я тебя или какую болезнь наговорила? Или, может, собаку твою или кошку из дому выгнала? Ну говори же, говори, чем я, старуха, провинилась перед тобой?!

— Как будто сами не знаете… Запрятали мой комсомольский билет в Коран. Ну говорите, запрятали или, может, нет?

— Ах ты, вертихвостка, как с бабкой разговариваешь! Больно много воли себе взяла. Нужен мне твой билет! Да я за него единой буквы «слова господнего» [6] «Слово господнее» — простонародное название Корана. не отдам!

— А ну, старуха, хватит! Говори что хочешь, а билета не трогай, — послышался голос дядюшки Ахрора.

Почувствовав поддержку деда, Заррина еще с большим жаром налетела на бабушку.

— Ведь я не трогаю ваших намазов, а вы все время обзываете меня то безбожницей, то вертихвосткой, то всезнайкой, то еще по-всякому.

— Ох, мусульмане, ох, люди добрые, да вы только послушайте, что она говорит! Да чем я виновата, что я такого сделала? Ойша, милая вы моя! Да хоть вы меня послушайте, как все было-то! Взялась я за стирку, а у нее из курточки выпади билет этот, чтоб мои глаза его не видели. Я и подумала, как бы он не потерялся. Вещь эта для моей девочки дорогая. Ну я и решила спрятать его в футляр Корана, надежнее-то места не найти. Да пусть я на месте провалюсь, если все не так было. А ты, сумасшедшая, — обратилась она снова к внучке, — вместо того чтобы сказать бабушке спасибо, что билет в таком надежном месте спрятала, еще ругаешься. Да где же это видано, чтоб за доброе дело злом отплачивали?

— Вы не в футляр положили, вы в самую книгу запрятали, — разрыдалась Заррина.

Моя Ойша не могла, конечно, остаться в стороне. Она принялась успокаивать Заррину, говоря, что бабушка ни в чем не виновата, что она действовала из самых добрых побуждений, что она — тут Ойша пустила в ход все свои дипломатические таланты — проявила свое уважение к политическим, так сказать, взглядам Заррины. И что это весьма с ее стороны благородно.

Не знаю, чем этот спор закончился. Я снова задремал. Но поспать мне в то утро так и не удалось.

На этот раз разбудила Ойша:

— Милый, я сейчас отведу Зафарджона в ясли, а ты поднимись и помоги тетушке Икбол. Вставай, милый, вставай скорей!

— Какая еще помощь? Что случилось? — раздраженно спросил я.

Но моя дорогая жена и не подумала ответить, а только ласково растрепала мне волосы.

— Скорее, скорее, поднимайся, любимый. Если мы с тобой и недоспим полчасика, ничего страшного не произойдет. Небо на землю не обрушится, — улыбнулась она, как бы не замечая моего раздражения, и, подхватив сына на руки, вышла из комнаты.

Безумно хотелось спать. Вчера я долго работал и лег около трех часов ночи. Глаза мои невольно закрылись, а голова опять опустилась на подушку.

Но в это время в комнату заглянула тетушка Икбол.

— Горе-то какое, учитель мой дорогой, горе-то какое! Уж не откажите мне, помогите, ради бога! — запричитала она, даже не поздоровавшись.

— Да что случилось-то?

— Ох, и не спрашивайте. Совсем голову потеряла! Вы человек образованный, помогите мне, старой, дай вам бог увидеть своего сына взрослым, умным да счастливым. Бог вас за это не оставит.

— С дядюшкой Ахрором что-нибудь?

— Да нет. Сберкасса наша сбежала!

— Что-о-о?

— Говорю, сберкасса сбежала.

Сон у меня как рукой сняло. Я вскочил, быстро умылся и оделся. А тетушка Икбол, стоя в дверях, всхлипывая и утирая слезы концом платка, рассказывала:

— Двадцать лет работала я в артели. Спину гнула, глаз не жалела. И вот к старости скопила кончиком иголки немного денег. И надо же мне было послушать дядюшку Ахрора — отнесла свои деньги в сберкассу. А сердце-то беду чуяло, через день ходила проверяла. А тут черт меня попутал, целых три дня не заходила. И вот сегодня утром пришла, а ее и след простыл.

Тетушка Икбол заплакала навзрыд. Я пытался успокоить ее, говорил, что здесь какое-то недоразумение, что сберкасса — государственное учреждение и никуда убежать не может, что это так же невозможно, как если бы вдруг загорелось море…

Но на тетушку Икбол мои слова не производили никакого впечатления. Все так же всхлипывая и горько вздыхая, продолжала она свой рассказ:

— Проснулась я сегодня на рассвете, сынок, и чувствую: что-то неладно. Левый глаз дергается. Виданное ли это дело, чтобы левый глаз перед утренней молитвой дергался? Ну, думаю, быть беде. И верно. Только встала, а эта сумасшедшая Заррина подняла крик из-за своего билета, хоть бы не видела я его никогда. А по­том вышла я на улицу, и прямо в глазах потемнело. Там, где стояла сберкасса, — голое место, только парень какой-то на тракторе крутится.