Максим Горький - Под чистыми звездами. Советский рассказ 30-х годов

И вот теперь Митрофан снова ощутил прежнюю мучительную тревогу. Ему казалось, что кто-то ходит вокруг двора, подсматривает. Он прислушался — все было тихо.

«Не вор же я. Нашел на дороге…» — подумал Митрофан.

Он зябко поежился и снова забрался на печь.

«Нет, вор…»

Кто-то постучал в окно.

— Митрофан Селиверстыч, спишь, что ль? — послышался знакомый вкрадчивый тенорок Захарки.

Митрофан соскочил с печки, подошел к окну, отодвинул створку. Захарка стоял с фонарем.

— Тараска сумку обронил, слыхал? — спросил он.

— Сказывали…

— Ты в город ездил… Дай, думаю, зайду. Может, тебя кто на лошади обогнал…

«Все знают, что я ездил в город, — встревожился Митрофан. — Распытывает… хитрый… Отдам сумку, — решил он. — Но как ее теперь возвращать, когда сам же говорил всем, что ездил не в город, а в больницу?»

— А тебе чего ж беспокоиться? — спросил он, злобясь на себя.

— Да ведь наши капустные деньги в сумке! Три тысячи.

Как не тревожиться? — удивленно сказал Захарка. — Выходит, мы зазря целое лето на огороде работали? Мало ли жадных людей. Найдет сумку — и прощай!

— А сам нашел бы, поди, и не заикнулся б…

— Я-а?! Вот провалиться! Что ты, Митрофан Селиверстыч?! — обиженно воскликнул Захарка. — Да разве такие деньги можно? Я тому человеку голову проломлю! Я…

— Рассказывай сказки, — подзадоривал Митрофан.

— Я это давно кончил, Митрофан Селиверстыч! Истин бог! — сказал Захарка. Он поставил фонарь на землю и перекрестился. — Третий год в колхозе… честно… праведно… Ни одной травинки чужой не тронул…

«Как же теперь вернуть сумку? — раздумывал Митрофан. — Одно остается — подкинуть Тарасу…»

— Зарок себе дал, Митрофан Селиверстыч, — взволнованно говорил Захарка. — А случись мне ехать сегодня из города, всякий бы заподозрил… На тебя-то не подумают…

— А ты куда с фонарем?

— Хочу по дороге пройти, поискать, — ответил Захарка и медленно зашагал по улице.

Митрофан в мучительном раздумье смотрел на уплывающий желтенький огонек фонаря.

Нет, в нем, Митрофане, тоже сидит вор… Притаившись, он жил в нем незаметно, подстерегая, выжидая удобного случая…

Этот вор хитрее и опасней Захарки: пренебрегая подковой, чужим снопом, бруском для точки косы, притворяясь неподкупным и честным, этот большой вор терпеливо ждал, пока Тарас не обронит сумку с деньгами… А если завтра случится найти не три тысячи, а сто тысяч? Может быть, тогда заговорит самый крупный — третий вор, который пока молчит?

Митрофан быстро натянул валенки, полушубок и вышел во двор. Он вытащил из соломы сумку, сунул в нее пачку денег, теплую, впитавшую в себя жар его тела, и побежал догонять Захарку. Он чувствовал себя легко, будто освободился от тяжкой ноши. «Я тебя изловлю сейчас… Узнаю, какой ты есть праведник», — злорадно подумал он, завидев вдали мерцающий огонек фонаря.

Бросив сумку в канаву, возле дороги, он притаился за кустом. Огонек, покачиваясь, мигнул и исчез.

«На луг свернул», — догадался Митрофан. Его трясла лихорадка. Он не сомневался, что Захарка, найдя сумку, присвоит ее себе, он желал, чтобы и в Захарке проснулся большой вор.

Тогда Митрофан выйдет из-за куста и крикнет: «Стой, Захарка, вор!»

Ждать пришлось долго. Митрофан остыл и начал дрожать.

Наконец из-за поворота показался огонек и медленно поплыл навстречу, как бы ощупывая дорогу.

«Стал бы он так для Тараски стараться», — усмехнулся Митрофан, предвкушая торжество. Захарка прошел совсем близко, Митрофан видел даже новые круглые заплаты на его стареньком полушубке. Огонек замер у канавы и вдруг стремительно покатился по дороге в деревню.

— Стой! — сдавленно крикнул Митрофан, но Захарка, видимо, оглох от радости.

Митрофан погнался за ним, стараясь не упустить из виду тающую желтую точку фонаря, но споткнулся, упал, а когда поднялся, огонька не было.

«Молчком бежит… стало быть, спер!» — обрадованно подумал Митрофан и тотчас же услышал звонкий крик Захарки:

— Нашел! Нашел!!

На деревне залаяли собаки, заскрипели на ржавых петлях двери. Люди проснулись, разбуженные пронзительным криком Захарки.

Когда Митрофан, запыхавшись, ввалился в избу Тараса, она уже была полна народа. Маленький, рыжий, с зелеными глазками, Захарка вертелся по избе и, показывая всем сумку, бессвязно лепетал:

— Возле барсучьих нор… Братцы! Канава там… У меня аж сердце захолонуло!

— Хорошо, что на честного человека попала, а то поминай как звали, — сказал Карп.

В избу, пошатываясь, вошел Тарас и рухнул на лавку.

— Получите, Тарас Васильевич! — торжественно проговорил Захарка, передавая сумку.

Тарас упал на колени и глухо сказал:

— От позора спас… Век не забуду!

— Коммунистически, — с достоинством произнес Захарка, заикаясь от волнения. — У нас в колхозе нет воров. — И посмотрел на Митрофана: — Верно, Митрофан Селиверстыч?

Митрофан смущенно сдернул шапку и низко поклонился Захарке.

1937

Мы сидим с ним в горячей голубоватой тени наметанного скирда. Вдали недвижно стоят два комбайна. Земля голубовато парит. Комбайнеры, трактористы — кто раскинулся на еще сыроватой земле и тяжело, лицом вниз, спит, кто, полуголый, латает рубаху. Ждут, пока подсохнет хлеб после бурного ливня, чтоб опять закипела работа.

У него свислые усы и ослепительные зубы.

А на бронзовом лице навсегда застыла не то непотухающая дума, не то навеки неизбывное воспоминание. Он — крепкий, умелый, никому не спускающий бригадир.

— Так что, товарищ Сарахвимыч, зубами от смерти отодрался.

Я глянул, зубы у него блеснули из-под усов.

А лицо все такое же твердо застывшее, и никогда не смеющиеся глаза. Ему под пятьдесят.

— Как это? Когда?

Он поглядел вдаль. Степь все так же голубовато дрожала и волновалась.

— В восемнадцатом… Это каким оборотом…

Усть-Медведицкую станицу белые брали. Навалились с Усть-Хопра. Дон разлился, наши не могут подмоги подкинуть. Попы на колокольне Воскресенской церкви пулеметы вправили, белые строчат оттель. Из-под пирамиды ихняя батарея глушит.

Наши на пароме ды на баркасах на ту сторону вдарились. А так и видать, ложатся, ложатся головы, и винтовки на пароме, как подкашивает, — с колокольни-то далече берет. Под энтим берегом не выдержали наши, стали сигать в воду. Много унесло.

А какие добрались до земли, мокрые, без винтовок, побегли.

Берег открытый, как на ладони, — тоже много полегло.

Нас, человек восемьдесят, за станицей к Брехунье прижали, хотели садами отступать. Да сам знаешь, сады в половодье до краев заливает. Некуда податься. Прикладами отбивались. Мне в голову приклад пришелся. Память отшибло. Очунелся, гляжу: