Ефим Дорош - Дождливое лето

Женщина не собиралась ради нас прервать свое занятие, и мы пошли дальше, но не вправо, по большой дороге, как обычно, а несколько левее.

Широкая, поросшая травой улица лежала впереди нас. Должно быть, здесь никогда не ездили, разве что к кому-либо из хозяев привезут что-нибудь. Улица была короткая, и вела она, как мне показалось, к небольшому лугу, за которым начинался мелкорослый, но частый лесок.

Мы шли не торопясь, занятые разговорами.

И вдруг, когда до крайней избы, стоявшей несколько впереди всего Порядка, оставалось шагов пятьдесят, поверхность земли перед нами круто оборвалась, — просторная, глубокая и плоская котловина открылась нам.

На нашей стороне, как на мысу, возвышалась одинокая изба.

Светлая песчаная дорога, истоптанная скотиной, уходила вниз, вдоль склона, похожая на сухое русло потока, — должно быть, она была прорыта весенними водами. Далеко внизу все плоское дно долины выстлано было галькой, — только по краям, возле склонов, зеленела трава. Среди гальки и камней, соединяясь в центре долины, поблескивали узкие, извилистые ручьи, журчание которых доносилось до нас. Ручьи эти текли из крутых и темных, заросших кустами оврагов, сливались посреди долины, откуда уже одна речка текла в некий пролом. Он был широкий, пологие зеленые склоны его местами покрыты были темной зеленью кустов; меж склонов, в мглистой дымке, открывалась внизу равнина, уходившая к озеру Каово.

Все это было слева от нас, и сюда, представил я себе, оглядывая выстланное галькой дно котловины, где ранней весной бушевали талые воды, сюда, в этот пролом, низвергался могучий весенний поток, стремившийся к лежащему далеко внизу озеру. Сейчас, даже в дождливое лето, лишь тихий, невнятный ропот выдавал путь грозной по весне воды.

А еще левее, впереди нас и вправо уходили в глубь земли овраги. По склонам оврагов росли кусты и деревья, и они-то, пока мы еще только шли сюда, показались нам издали молодым лесом. Теперь, с обрыва, этот как бы разъятый на части лес выглядел отчетливее — в зеленой мгле ущелий, освещенные редкими лучами солнца, теснились кусты ольхи, боярышника, малины, лесного ореха, а выше, над полями, отделявшими овраг от оврага, торчали верхушки молодых осинок, верб и берез…

Солнце, и мгла, и глухие, раскатистые удары дальнего грома.

Ильин день!..

Урскольские мужики, где сегодня престол, вчера договорились с Николаем Леонидовичем, который проводил у них собрание, что работать они нынче будут с четырех утра и до одиннадцати, конечно, кроме стряпух — стряпухам никак нельзя выйти на работу, им ведь и варить и печь…

Мужики при этом сказали, что могли бы и дольше поработать, так ведь все равно гости не дадут, к обеду у каждого будет полно гостей.

И верно, около половины одиннадцатого, торопясь к праздничному обеду, со стороны города в Урскол потянулись мимо нас нарядные горожане, из тех, конечно, что в свое время убежали из деревни, нигде не работают, живут посебешниками: огородничают, плотничают, ловят рыбу.

А в одиннадцать навстречу гостям, со стороны Поклон, через Урскол, стала наползать исполинская изжелта-черная туча, и полил дождь.

Наталья Кузьминична, топившая печь, сказала, что на Илью-пророка всегда бывает гроза, и всегда она приходит из Поклон, через Урскол, — старые люди. так уж и говорят: «Пришел Илья в Урскол пиво варить!»

Меж тем дождь перестал.

Наступила темнота, и стало вдруг очень тихо.

Внезапный свет озарил избу, и спустя томительное мгновение ударил гром. Затем снова вспышка света и почти одновременный удар грома.

Гроза была уже над селом, и Наталья Кузьминична поспешно выгребла из печи головешки, сунула их в жестяную тушилку, напустив полную избу дыму, проворно вскочила на лежанку и закрыла печную трубу.

«С Поклон туча всегда плохая», — проговорила Наталья Кузьминична.

Ослепительный свет вспыхнул при этих ее словах, одновременно ударил гром, что-то зашипело в розетке невыключенного репродуктора, откуда посыпались искры, и в соединении с дымом, что еще плыл по избе, все это выглядело так, будто молния запалила наш дом. Шнур от репродуктора был вытащен из розетки; дым вытянуло в открытую дверь, мы все стояли посреди избы, стены которой сотрясались от ударов, а стекла всех пяти окон звенели. Высоко поднятый над землей, дом наш был окружен молниями.

Я заметил, что вспышки молний и удары грома уже не совпадают.

Некоторое время мы еще томились, ожидая, когда же после ослепившей нас молнии наконец ударит гром, потом сообразили, что гроза уходит.

В звуках грома уже не слышалось ни треска, ни шипения, они становились раскатистее, глуше, я бы сказал, ворчливее. Отступающие от нас грохот, и гул, и взрывы как бы освобождали место иным звукам, менее шумным, — частому постукиванию дождевых капель, всплескам падающей с крыш воды, журчанию маленьких потоков, мчащихся в прорытых ими ровчиках.

Мы услышали еще и всхлипывание детей, набившихся в избу.

Все девочки, играющие обычно у нашего крыльца, теснились около лежанки, где темнее и откуда далеко до окон, плакали и в то же время тетёшкали сестренок и братишек, вверенных их попечению. Старшие плакали, напуганные грозой, встревоженные тем, что матери и отцы в поле или в городе, а дома никого нет, и случись пожар — все огнем возьмет, младшие же, во всем доверяя старшим, вторили им. Дети начали было уже успокаиваться — в той же последовательности: сперва старшие, потом младшие…

И тут зазвонил колокол.

Я непроизвольно, по привычке взглянул на часы — половина двенадцатого! Я успел еще подумать о том, что дежурный сбился со времени — ни половины, ни четверти у нас не бьют, — удивился тому, что удары были торопливые, частые. Мелькнула мысль, и о том, что при столь частых ударах у нашего колокола бедный, жидковатый звук, тогда как при редких, с оттяжкой, он звучит протяжно, густо… Но все эти мысли мгновенно вытеснила догадка: набат! «Сполох!» — крикнула тут же Наталья Кузьминична.

Странно было сознавать, что наше село посетило несчастье.

Все выбежали на улицу, под теплый дождь, но дальше не побежали.

Высокими, встревоженными голосами переговаривались женщины, глядя в сторону церкви, на гору, где в светлевшем небе стоял темный дым. Женщины никуда не уходили от своих домов, только мужчины, те, что в пожарной команде, торопливой побежкой спешили в гору. Прошли кузнец, Виктор, еще какие-то мужики и молодцы, несколько испуганные, спрашивающие друг у друга, где горит. Во всем был порядок, исподволь сложившийся в течение веков. Тут не было ни пустого любопытства, ни сумятицы, хотя и было шумно, тревожно. Одни пошли тушить пожар, другие же оберегали дома и хозяйственные постройки, готовые к тому, чтобы спасать имущество.