Антон Макаренко - Том 2. Марш тридцатого года

Соломон Борисович считал такие вопросы неприличными:

— Вы сделайте, а деньги будут.

— Не забудьте ж, и на Кавказ поехать нужно.

— И на Кавказ поедете.

— А все-таки, сколько будет денег, если выполним план?

Соломон Борисович развел руками:

— Ну, что им говорить?

— Тысяч сто прибавим на текущий счет, — сказал я коммунарам.

Промфинплан обсудили на цеховых собраниях. Встречный выдвигали без большого разгона — цифры Соломона Борисовича были без того жесткими; встречный план коммунаров на первый квартал был такой:

Арматурный цех

Масленок 51480 штук

Ударников для огнетушителей 12000 —

Шестеренок для тракторов 600 —

Деревообделочный цех

Столов аудиторных 780 —

Столов чертежных 700 —

Табуреток к ним 1100 —

Стульев аудиторных 1100 —

Швейный цех

Трусиков 18000 —

Юнгштурмов 1100 —

Ковбоек 2300 —

Всего по себестоимости на сумму 170000 рублей.

Металлисты наши очень обрадовались, что выбросили из плана эти отвратительные кроватные углы. Их не любили коммунары:

— Это что за такая продукция? Кроватный угол… Это самая легкая индустрия, какая только есть. Подумаешь, кому нужен кроватный угол? Покрась себе кровать хорошей краской и спи. А то: никелированный кроватный угол. Всякая, понимаете, охота пропадает…

— Масленка это, действительно, груба! Это для машины для всякой нужная вещь. Это же не такая легкая индустрия: масленка Штауфера. Видите — не сразу даже придумали, Штауфер такой нашелся…

— Серьезно, — говорили уважающие себя токари, — в масленке и резьбу нужно сделать, и все так пригнать, чтобы крышка правильно навинчивалась, и дырочку просверлить.

Колька Вершнев торжествовал — закрывали-таки никелировочный цех. Колька считал, что ничего вреднее для пацанов быть не может.

С первых дней января работа сразу пошла веселее в цехах, да и весной запахло — коммунары умеют на большом расстоянии чувствовать весну и ее запахи.

Соломон Борисович часто заходил ко мне и радовался:

— Молодцы коммунары, хорошо взялись! А я им план закатил, ой, будут меня ругать. Ну, ничего, все будет хорошо.

Соломон Борисович оживился в январе, забыл громы Декина и сарказмы пацанов в «Постройке стадиона». Его поднимало сознание, что коммуна нуждается в больших деньгах, что эти деньги коммунары заработают только под его руководством. Соломон Борисович прибавил стремительности в своих достижениях и до позднего вечера летал по производственной арене. Одно его смущало со времени приезда Декина — боялся Соломон Борисович пожара. Пожар ему мерещился ежеминутно, он не мог спокойно лечь спать и приходил ко мне иногда часов в двенадцать ночи, извинялся, что мешает, о чем-нибудь заговаривал, как будто спешном, а потом сидит и молчит.

— Чего ты не спишь? — спрашиваю его: мы с ним перешли на «ты» после праздника.

— По правде сказать, так боюсь ложиться — пожара боюсь.

— Вот глупости, — говорю ему, — откуда пожар возьмется, все уже спят.

— Там же, в стадионе, печки еще топятся, — с трудом выговаривает Соломон Борисович, — я вот подожду, пока закроют трубы, и пойду спать.

Он уже и сейчас почти спит, голова его все падает на лацканы пиджака, он тяжело отдувается и протирает глаза:

— Уф… Уф…

— Да или спать, вот придумал человек занятие — пожара ожидать.

В дверях стоит с винтовкой дневальный, которому веселее с нами, чем в одиночестве скучать у денежного ящика. Дневальный улыбается:

— Пожар никогда не бывает по заказу. Вы ждете пожара, а он загорится в другое время, когда спать будете…

— Почему ты думаешь, что он обязательно загорится? — спрашивает Соломон Борисович.

— А как же? Это и не я один думаю, а все пацаны так говорят…

— Что говорят?

— Что стадион непременно сгорит, ему так уже от природы назначено…

Дневальный решил, что довольно для него развлечений, и побрел к своему посту. Соломон Борисович кивает в его сторону:

— Пацаны говорят! Они все знают!.. Загорится стадион, пропало все дело: будет гореть, а мы будем смотреть, это правильно сказал Декин. Все ж дерево, сухое дерево, сколько там дуба, сколько там лесу, ай-ай-ай, пока пожарная приедет…

В первом часу я отправляюсь домой. Бредет рядом со мной и Соломон Борисович и просит:

— Зайди в стадион, скажи этим истопникам, чтобы были осторожнее, они тебя больше боятся… зайди, скажи…

Однажды рано утром, только что взошло солнце, наш одноглазый сторож Юхин поднял крик:

— Пожар!

Прибежали кто поближе, никакого пожара нет, солнце размалевало окна стадиона в такой пожарный стиль. Посмеялись над Юхиным, но в квартире Соломона Борисовича обошлось не так просто: услышал Соломон Борисович о пожаре — и в обморок, даже Колька бегал приводить его в чувство. Дня три ходил после этого Соломон Борисович с палочкой и говорил всем:

— Если загорится, я погиб — сердце мое не выдержит, так и доктор сказал: в случае пожара у вас будут чреватые последствия.

И вот настал момент: только что проиграли спать, кто-то влетел в вестибюль и заорал как резаный:

— В стадионе пожар! Пожар в стадионе!..

Захлопали двери, пронеслись по коммуне сквозняки, залился трубач тревожным сигналом, сначала оглушительно громко здесь, в коридоре, потом далеко в спальнях. Как лавина слетели коммунары по лестницам, дробь каблуков, крик и какие-то приказы вырвались в распахнувшуюся настежь парадную дверь — снова тихо в коммуне. Соломон Борисович тяжело опустил голову на бочок дивана и застонал.

Я поспешил в стадион. Подбегаю к его темной массе, а навстречу мне галдящая веселая толпа коммунаров.

— Потушили! — размахивает пустым огнетушителем Землянский.

Он хохочет раскатисто и аппетитно:

— Как налетели, только шипит, как не было!

— Что горело?

— Струдки возле печки. Это раззява Степанов в кочегарку пошел «воды попить», у них в стадионе и воды нет…

Говорливый торжествующий толпой ввалились мы в кабинет. Соломон Борисович изнемог на диване. Он с большим напряжением усаживается и стонущим голосом спрашивает:

— Потушили? Какие это замечательные люди — коммунары… Стружки, говорите? Большой огонь?

— Да нет, только начиналось, ну, так, половина кабинета костерчик, — говорит Землянский. — А куда теперь эти банки девать? — показывает он на разряженные огнетушители, выстроившиеся в шеренгу в кабинете.

Соломон Борисович поднимается с дивана.

— Сколько вы разрядили?

Он начинает пальцем считать.

— Да кто их знает, штук двенадцать…

— Двенадцать штук? Двенадцать штук? Нет, в самом деле? — вертится сердитый Соломон Борисович во все стороны. Он протягивает ко мне обе руки:

— Это же безобразие, разве это куда-нибудь годится! Это же…