Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России

— Раз ежли сам командующий войсками на вас за необразованность вашу наложил свое взыскание, то как же могут его отменить? — глядя в упор, говорил он вполне убежденно.

— Да ведь в поход идем, — пытался ему втолковать Петя, но дядька был непреклонен:

— Поход — это сюда не относится! Поход своим чередом, а взыскание такого начальства — своим. Здесь, в городе Вильне, не пришлось ежли отсидеть — в другом каком городе отсидите.

— Не иначе как в каком-нибудь немецком, — помог ему Петя.

— А хотя бы ж и в немецком, — не смущаясь, повторил дядька. — Во-первых, он тогда не будет немецкий, а наш, а во-вторых, немецкие губвахты еще почище наших, это уж кого угодно из господ офицеров спросите.

— А если война в скором времени окончится? — спросил его Петя.

Однако и этот каверзный вопрос не поставил упрямого ефрейтора в тупик — он думал над ним не больше трех моментов и ответил решительно:

— Все одно, пропасть не должно: война ежли кончится, опосля войны досидите.

Рассмотреть всесторонне этот исключительный случай не хватило времени: грузилось с большой поспешностью на подводы и отправлялось на вокзал имущество части, а потом туда же отправлялись в полном походном снаряжении роты, и Петя убедился, что снаряжение его представляет порядочную тяжесть, особенно если тащить его не полторы-две версты по мощеным улицам Вильны, а десятки верст по лесам, пескам и заболоченным местам Восточной Пруссии.

Ему вспомнилось при этом, как перед войной, будучи в Ливадии, царь вздумал одеться рядовым, перекинуть через плечо катанку, с привязанным к ней снизу котелком, взять на плечо винтовку с примкнутым штыком, чуть ли даже и не с саперной лопаткой у пояса, с двумя патронными сумками, с вещевым мешком, отдувшимся от разной «выкладки» в нем, — словом, как говорится в полевом уставе, «в полной походной боевой амуниции». Царь с полверсты прошагал тогда где-то по задней аллее ливадийского парка для удовольствия придворного фотографа, для беспокойства столичной и ялтинской полиции, установившей свои посты за каждым кипарисом во избежание покушений на священную особу монарха, который действовал в назидание русскому воинству и потомкам: вот, дескать, как трудится царь даже и во время своего законнейшего отдыха в Крыму! Вот как входит он в интересы даже рядовых солдат — не слишком ли обременительно им будет совершать в июльский зной многоверстные походы!..

Петя Невредимов не то чтобы был музыкален, но в гимназическом оркестре в Симферополе все же играл на скрипке, не портя ансамбля. Это служение искусству тянулось у него до шестого класса, когда он счел себя слишком взрослым для ученических сольфеджио и решил бросить не только игру на скрипке, но и вообще даже разговоры о музыке.

Его не тянуло к музыке и потом, когда он стал студентом: некогда было, не тем был занят, находил даже, что теория сопротивления материалов интереснее, чем музыка.

Но когда в первый раз — это было ночью, на границе Восточной Пруссии — он услышал полет в свою сторону тяжелого немецкого снаряда, ему показалось, что кто-то за лесом, темневшим на другом берегу пограничной речки, заиграл на флейте… Очень отчетливо — и чем дальше, тем отчетливей, — слышна была именно флейта, и вспомнился солист-флейтист гимназического оркестра, армянин Каштаянц.

Сначала, правда, ухо уловило там где-то за лесом непонятный какой-то грохот, которому только флейта дала объяснение: как будто в том же оркестре, по энергичному взмаху руки с камертоном учителя музыки, соборного регента Духавина, грохнули сразу барабаны, бубны, литавры, а потом уже началось соло на флейте.

Однако флейтист теперь недолго солировал; дальше звучно залязгали одни только литавры, притом с какой-то подчеркнутой оттолочкой, которой не изобразить на нотной бумаге: очень неприятным оказался для уха этот лязг с оттолочкой.

Но еще неприятнее было потом шипенье как будто огромной, высоко летящей змеи, — куда больше, чем боа-констриктор, хотя Петя и не был уверен, имеет ли способность боа к обычному змеиному шипенью.

И, наконец, как будто весь оркестр рухнул вниз вместе с хорами, на которых он помещался, и от этого ни с чем не сравнимое впечатление внезапной катастрофы: больно ушам, больно глазам, не проталкивается воздух из легких — спазмы схватили горло…

Снаряд упал и разорвался впереди, на том берегу, шагах в двухстах или больше, и кто-то знакомым голосом Пете крикнул: «Недолет!» — с таким выражением, как будто издевался над немецкими артиллеристами за промах.

За промах по какой же все-таки цели? По своим же саперам, наводившим мост через речку, как это с вечера было приказано начальством?

По этому мосту утром должна была перейти пехотная часть с двумя батареями легких орудий, и Петя слышал от прапорщика запаса Якушова, что там за лесом на другом берегу, по данным разведки, нет немецких сил: были конные заставы, но отброшены нашей кавалерией… Откуда же взялось там тяжелое орудие?

Материал для моста отчасти привезли с вечера на подводах, отчасти собрали на месте — разнесли сарай, сложенный из сосновых бревен, причем из сарая этого вынесли трех убитых в перестрелке утром немецких солдат, быть может взорвавших бывшую тут раньше переправу.

Работали над постройкой моста ретиво и не опасаясь стука, так как местность впереди и с флангов считалась очищенной от противника, — и вдруг оказалось, что противник прилежно следил за работой и, когда она уже почти подходила к концу, задался явной целью ее уничтожить, как был уничтожен накануне бывший здесь мост.

Петя только успел повернуться назад, чтобы отыскать в полутьме глазами того, кто крикнул: «Недолет!» — и едва соображая по звуку голоса, кто именно это крикнул, — как снова оттуда же, далеко из-за леса, донесся довольно плотный в сыром ночном воздухе грохот, и ухо настороженно ждало флейты, и зазвучала флейта… Ни из какого другого инструмента нельзя было извлечь такого звука…

Потом в ужасающей последовательности: лязг литавр с омерзительной оттолочкой, шипенье летящего по проторенной уже воздушной дороге огромного змея и, наконец, обвал, в ожидании которого Петя непроизвольно присел на корточки, не решаясь двигаться с места, как кролик перед удавом.

Теперь снаряд упал не спереди, а где-то сзади, и Петя после разрыва его только успел подумать: «Ведь там подводы наши стояли!» — как тот же голос крикнул около него: «Перелет!» — и стало ясно, что это Якушов и что он очень встревожен.

Тут же вслед за разрывом этого второго снаряда Якушов стал и гораздо ближе Пете: на нем утверждались надежды за свою целость; и, точно стремясь оправдать эти Петины надежды, Якушов закричал: