Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России

В эту ночь впервые палили на этом участке не по прусской, а на прусской земле. Может быть, этот огонь русских пушек был не такой меткий, как только что пришлось видеть со стороны немцев, но Пете радостно было, что он гремит, а еще радостней было вместе с Гуньковым, Побратимовым и всеми другими снова облаживать мост, чтобы во что бы то ни стало был он вполне готов к утру.

В этот день, первый день наступления на Восточную Пруссию 1-й русской армии, немцы читали в своих газетах: «Русские войска, собранные против Восточной Пруссии, лишены оружия. Вместо винтовок им выдают вилы и косы, прикрепленные к длинным шестам».

Однако население приграничной полосы выезжало и вывозилось за Вислу в самом спешном порядке и с самым малым багажом, и начато это было еще за несколько дней до наступления русских.

Города, разбогатевшие за одно десятилетие на покупке и продаже русского хлеба, русских кож, русского сала, русских свиней, гусей, куриных яиц, щетины, льна и прочего, что упоминалось в статьях нового, чрезвычайно выгодного для немцев и разорительного для России таможенного закона — подарка Вильгельму II за нейтралитет во время японской войны; большие имения прусских помещиков — «юнкеров», даже обыкновенные деревни и фольварки, то есть хутора, — все это изобиловало и прекрасным молочным скотом, и стадами мелкого скота, и запасами всего съестного.

Вывезти все это в короткий срок было невозможно, истребить же, чтобы не досталось русским, считали слишком крайней мерой, пока на защите границы стояли полевые дивизии, а над укреплением этой границы работали чины главного и местного штабов в течение свыше сорока лет, и такая работа, конечно, должна же была дать кое-что способное внушить уважение.

Превосходство в силах позволило частям 1-й армии начать действия сразу по всей линии, обозначенной в директиве Жилинского, и в первый же день запылал в разных местах город Эйдкунен, подожженный выбитым отсюда немецким полком.

Занят был ряд деревень, и войска подошли к городу Шталлупёнену, о котором известно было, что он сильно укреплен и защищается целой бригадой.

Тут ожидалось серьезное сопротивление, но успех русского оружия предрешен был заранее, так как Шталлупёнен должны были обойти с севера и с юга.

Армия Ренненкампфа двинулась энергично, как ей и было предписано, сам же он оставался пока в той же Вильне, на той же своей казенной квартире командующего войсками округа и с тем же привычным, весьма сообразительным и исполнительным начальником штаба генералом Милеантом, таким же чистокровным немцем, как и сам Ренненкампф.

Связанные общим делом в штабе, ежедневно они обедали за одним столом — Ренненкампф с Милеантом, и на работе в штабе и за обедом — Милеант знал это — не было для Ренненкампфа более приятной темы разговора, как о главнокомандующем фронтом Жилинском и его начальнике штаба Орановском. Разумеется, говорилось только о том, как «залетела ворона в высокие хоромы», и, конечно, обсуждались способы, какими можно бы было эту ворону изгнать, чтобы самому Ренненкампфу сесть на ее место.

Генерал-адъютантство ставило его ближе ко двору, чем был Жилинский; кроме того, к нему, Ренненкампфу, весьма благоволила императрица.

Самоуверенный от природы, как истый пруссак, Ренненкампф склонен был очень преувеличивать свою роль спасителя династии в 1905 году, в военных же талантах своих он никогда не сомневался, даже и во время своих неудачных действий в Маньчжурии, тем более что там-то уж было на кого свалить любые неудачи.

До соперничества с Самсоновым Ренненкампф не унижался. Даже усиление самсоновской армии сравнительно с его показалось ему не слишком обидным, так как смотрел он дальше и видел себя в близком будущем непосредственным начальником и Самсонова и всей его 2-й армии, какой бы численности она ни была.

С первого же дня активных действий своих корпусов он занят был только тем, чтобы выставить эти действия в надлежащем свете и в глазах начальства и для печати, чтобы создать себе необходимую для будущего поста известность в русском обществе, благо все «левые», в свое время называвшие его не иначе как «вешателем», теперь притихли.

Но наряду с этим, главным, он не забывал и другого, к чему имел прирожденную страсть, развившуюся в бытность его на Востоке, — страсть к дорогим и редкостным вещам, мебели, мехам, картинам, фарфору…

Замки богатых помещиков Восточной Пруссии хранили в себе, как было ему известно, множество такого, что так само собой и просилось в его руки, и он уже командировал для этой цели кое-кого из чинов своего штаба на фронт, внушив им, что грузовые машины для отправки отобранного ими в тыл они должны требовать его именем. А для того чтобы его имя — звучное имя Ренненкампф — было прочно усвоено всеми, способными в России читать газеты, он в первый же день наступления своей армии постарался забросить в печать через газетных корреспондентов красивую, по его мнению, и многозначительную фразу: «Я отсеку себе руку, если в течение полугода не донесу о взятии мною Берлина!»

Тут в немногих словах назначался им и срок окончания победоносной войны и весьма ясно просвечивало сквозь слова непременное условие для взятия Берлина: он, как главнокомандующий фронтом, а не Жилинский, должен был донести об этом!

Иногда он доверительно говорил своему начальнику штаба:

— Мы с вами должны твердо помнить одно: начали войну между собой парламентарные государства Россия и Германия, но… не династии Романовых и Гогенцоллернов!

И так как в Роминтенском лесу близ русской границы, в заповеднике, где кайзер, — а иногда вместе с ним и Николай Романов, — охотился на оленей, был охотничий дом Вильгельма, то Ренненкампф заранее взял его под свое покровительство, чтобы русские войска, которые должны были через день, через два занять Роминтен, не нанесли ущерба этому дому и не вздумали бы стрелять в благородных оленей кайзера в заповеднике.

Вообще же для введения распорядка в Восточной Пруссии Ренненкампф полагал необходимым явиться туда самолично, как только будет взят Шталлупёнен, что тоже ожидалось им через день, через два, — не позже.

В то время как полковой врач Худолей Иван Васильич делал что мог на перевязочном пункте своего полка в Галиции, в его семействе, оставшемся в Симферополе, бурлил разброд.

На всех трех своих детей истерически кричала Зинаида Ефимовна, жена Ивана Васильича, но ее все-таки никто не хотел слушать.

Старший сын Володя, прозванный в гимназии за подчеркнутое изящество манер «Маркизом» и щеголявший уже в летней студенческой фуражке (синий околыш, белый верх), считал, что очень мало денег дают ему на первый месяц в университете, куда нужно было и платить за слушание лекций, и покупать учебники, и устраиваться на квартире, и шить зимнюю шинель, и мало ли чего еще, почему и не ехал в Москву. Младший сын, Вася, — существо низенькое, скуластое, с насмешливыми узенькими глазами неопределенного цвета, получивший переэкзаменовки по двум предметам, упорно заявлял, что держать их не будет и останется на второй год в своем классе. А дочь Еля, уволенная из гимназии, стремилась попасть против воли матери на курсы сестер милосердия, хотя туда ее и не принимали, потому что требовались туда не моложе чем восемнадцатилетние, а ей было только шестнадцать.